Поднявшись со скамьи и выставив перед собой руки, продавщица принялась шарить ими, приговаривая:
— Лоток… Где мой лоток с мороженым?
Морозильный агрегат, как ни странно, уцелел, лишь слегка помялся при ударе о металлическую опору. Но раздвижные пластиковые покрышки расплавились, а электрический шнур воспламенился, так что мороженому было суждено превратиться в липкую кашу. Почему это так беспокоило ослепшую продавщицу? Почему искала она не врача, а свой дурацкий лоток, никто не знает. Природа человеческой психики представляет собой неразрешимую загадку даже в обычных условиях, не говоря уже об экстремальных, когда люди частично теряют рассудок и ведут себя так, словно их подменили.
То же самое можно было наблюдать на вологонском автовокзале, где после недолгой паники началось столпотворение. Некоторые звонили в «Скорую» и в полицию, некоторые оказывали первую помощь пострадавшим, но подавляющее большинство просто сгрудились вокруг места взрыва. Взоры зевак торопились запечатлеть отрывочные сцены, будоражащие воображение: лужи запекшейся крови, детскую ногу в босоножке, мужскую голову с выбитыми зубами, окровавленное тряпье, повисшее на проводах. И гудели, гудели возбужденные голоса, временами напоминая по тембру и интенсивности шумный птичий базар:
— Что это было, а? Что это было?
— Газовый баллон рванул… Автобус на газе ездил…
— Какой газ, какой газ! Террорист гранату бросил, я собственными глазами видела.
— Откуда у нас террористы?
— Оттуда, откуда у всех.
— Там женщина заживо горела. Вопила — ужас!
— Это другая вопила. В автобусе всех всмятку, как и не бывало.
— Да, страсти господни…
Примерно такова была коллективная народная эпитафия над дымящимися останками автобуса, превратившегося в братскую могилу.
И уже верещали и выли сирены тех, кто спешил на помощь, но уже ничем не мог помочь.
Глава седьмая
Цвет траура — черный
Воскресенье, 19 мая
Начальник Управления Антитеррористического центра генерал-майор Комаровский лично прибыл на место трагедии. Его добросили самолетом до ближайшего военного аэродрома, а оттуда он и его заместитель Левич добирались машиной, сопровождаемые целым кортежем, везшим ответственных лиц Министерства внутренних дел и Службы безопасности России.
Ночью прошел ливень, а теперь дул сильный ветер, вздымающий поредевшие волосы генерала и выставляющий на всеобщее обозрение его столь тщательно скрываемую лысину.
Он злился на себя за то, что не удосужился надеть форму и фуражку, которая избавила бы его от унизительной необходимости возвращать пряди волос на голый череп. А еще он злился на себя за то, что его волнуют такие мелочи, когда произошла такая ужасная трагедия, унесшая жизни трех с лишним десятков людей. Кроме того, он успел проголодаться и не выспался, а потому был особо раздражителен.
Сообщение о теракте в Вологонске не разбудило его, потому что он не спал, как будто знал, что случится нечто ужасное. Комаровский проснулся оттого, что умер во сне, и некоторое время лежал неподвижно, соображая, так ли это на самом деле. Какое это было облегчение — осознать, что он лежит не в гробу, а у себя дома, целый и невредимый, рядом со сладко посапывающей женой, как всегда разметавшейся по кровати в чем мать родила.
«Зря я все-таки бросил Раису, — привычно подумал Комаровский, косясь на молодое женское тело, которое давно не порождало в нем той страсти, из-за которой он скоропалительно развелся с первой женой. — Сейчас я еще как-то справляюсь с… этой, а через год?.. через два?..»
По высокому потолку и стенам бесшумно плыли блики света от разворачивающейся во дворе машины. Усевшись на кровати, Комаровский посмотрел в черное окно, прикрытое тюлем. Было около пяти часов утра. Судя по шипению, с которым отъезжала машина, дождь лил всю ночь, и площадка перед подъездом превратилась в сплошную лужу.
Он откашлялся, но жена не проснулась, а лишь перевернулась на бок, по-детски подложив ладони под щеку. Комаровский приложил руку к левой половине груди. Сердце не просто билось, оно колотилось, больно ударяясь о ребра. Пыталось достучаться до сознания? Хотело предупредить о чем-то?
Охваченный суеверным страхом, генерал тихонько встал и, поддергивая трусы, прокрался к окну.
Двор внизу отсвечивал розовым, потому что в лужах отражалась майская заря. Это было красиво. Тревога уже была готова смениться предвкушением непонятно какого праздника, когда ночную тишину прорезало улюлюканье телефона. Подпрыгнув на месте, Комаровский заметался по комнате в поисках мобильника. Он лежал на тумбочке, яростно полыхая в темноте изумрудным глазком.
Ти-ли-ли! Ти-ли-ли!
— Кто это в такую рань? — пробормотала жена, приподняв кудлатую голову.
Комаровский не ответил. Он уже догадался, кто может звонить ему на рассвете. Дежурный по Управлению.
Но он ошибся. Звонил полковник Левич.
— Да? — просипел Комаровский в трубку, закрывшись в соседней комнате. — Следы тромонола?.. Где?.. Когда?.. Почему сразу не доложили?
Собственный вопрос заставил его мучительно покраснеть до корней волос. Во всем была виновата жена, уговорившая его отключить мобильник, чтобы без помех провести субботу на безлюдном крымском пляже. Поужинали в дорогом ялтинском ресторане, вернулись в Москву за полночь, а потом еще занялись сексом, потому что подрумянившееся женское тело так соблазнительно, особенно когда на нем белеют островки не тронутой солнцем кожи…
Вот и отдохнули!
— Выезжаю! — бросил Комаровский в трубку, не дослушав сбивчивых объяснений Левича.
— Куда? — поинтересовалась жена, вышедшая из спальни и потрудившаяся обрядиться лишь в золоченые домашние тапки.
Поутру и на трезвую голову она не казалась такой уж желанной.
— Дела, — ответил Комаровский, отвернувшись.
— В такую рань? — Она издала короткий призывный смешок, напоминающий мяуканье. — Пойдем лучше в постельку, котик.
— Не время.
— Устал?
Под этим подразумевалось: «Что, силенок маловато, старичок?»
— В Вологонске десятки убитых, — сказал Комаровский, едва сдерживаясь.
— Успеешь в свой Вологонск. Часом раньше, часом позже…
Она подошла и попыталась прильнуть к нему. Он раздраженно отстранился:
— Слушай, ну что ты за моду взяла: голышом по дому расхаживать? Не на нудистском пляже.
Она прищурилась:
— Я твоя жена. Напомнить про супружеский долг?
— Не надо, — отрезал Комаровский. — Я и так о нем слишком много думаю.
— А, вот оно что! Может, тогда кого-нибудь из своих орлов ко мне приставишь? Если сам не можешь.
— Еще одна шуточка подобного рода, и развод. Вот так!
Пристукнув кулаком по столу, Комаровский удалился. Пока он завтракал, жена ни разу не заглянула в кухню, но она кипела от ярости — это было легко определить по щелчку двери в туалет, по бурлению воды в унитазе, по напору воды, бьющей из крана, по шарканью тапочек, по множеству других звуков, выдающих плохо сдерживаемое недовольство. Когда долго живешь с женщиной, она перестает быть загадкой. Достаточно взгляда, жеста или слова, чтобы угадать, настроена ли она на минорный лад, мажор или же на военный марш, под который готова перейти в психическую атаку.
Комаровский подумал, что если, не дай бог, останется один, то встретит старость в полном одиночестве, и старость эта не за горами.
— Ладно, не дуйся, — буркнул он, когда жена перестала мотаться по квартире и встала перед зеркалом, чтобы привести в порядок свои осветленные лохмы.
Она посмотрела в глаза его отражению и промолчала, остервенело раздирая щеткой спутанные волосы. В зеркале она виделась не такой, как в жизни. Ее лицо казалось перекошенным, особенно после того, как она поджала губы. Потребовалось не менее трех минут, чтобы губы эти наконец разлепились и процедили:
— У тебя ведь дела в Вологонске? Вот и поезжай. Никто не заплачет.
Мягкая, но безжалостная рука обхватила генеральское сердце и сдавила, едва не заставив вскрикнуть от боли. Боль эта была душевного свойства, но оттого не менее сильной, возможно, даже наоборот. Он спросил себя, а верна ли ему эта женщина, которую он, в сущности, знает так мало? Не наставляет ли она ему рога, посмеиваясь при этом с очередным любовником?
«Убью», — пообещал себе Комаровский, прекрасно зная, что не сделает этого.
— Я не хочу, чтобы ты плакала, — глухо произнес он. — Я хочу, чтобы ты была веселой, как в ту пору, когда мы начали встречаться. И доброй. И ласковой. Иногда мне кажется, что тебя подменили.
— Я все та же, — возразила жена, занявшаяся невидимым прыщиком на щеке. — Просто ты не замечал раньше.
— Теперь замечаю, — сказал Комаровский и пошел одеваться.
