Утром их построили в колонну и приказали идти. Самые слабые погибли в первые же дни пути. Сильные шли. Восточный ветер хоть и продувал насквозь, но помогал идти. Западный бил в лицо. К тому же приносил с собой оттепель, и тогда дорога превращалась в месиво, идти было труднее. Если бы они не помогали друг другу, никто, наверное, не дошел бы до конца пути.
Впрочем, кто знает, куда они шли. Саша и трое его товарищей по колонне могли только догадываться: на Ростов.
Неужели их поведут через город? У него, у Саши, разорвется сердце, едва они поднимутся на мост: оттуда, с моста, виден его дом!
— Я же ростовчанин, братцы!
Товарищи горестно покачивали головами, жалея самого юного из них. Прикидывали, чем помочь.
— У тебя кто в Ростове-то? — спрашивали они.
— Мать, — отвечал Саша. — Она у меня веселая, песни любит. Отец до войны в милиции служил. Работа трудная, придет — ни до чего. А мать подсядет к нему, руку ему на плечо положит и тихо так запоет. Я смотрю: только что неживой был — уже улыбается… На фронт ушел в первые дни. Жив, нет ли…
— И невеста есть?
Саша смущенно покачал головой. И вдруг — как мираж — возникла среди ледяной пустыни знакомая улица. Колышущиеся на тротуаре резные тени, голубоглазая девушка, в светлых волосах которой запутался золотой солнечный зайчик…
И пришел день, когда на горизонте вздыбился крутой правый берег Дона.
— Вот что, Сашок, — заметив волнение парня, наклонился к нему старший из товарищей, которого все они называли Дедом. — Случай ловить надо. Может, и удастся сбежать. Фашисты какие-то смурные стали, не так лютуют. Им эта война самим, видать, порядком приелась.
Правильно подметил Дед: хмурились их конвоиры. Да и чему радоваться? Лучшая из гитлеровских армий в котле, попытки выручить фельдмаршала Паулюса напрасны. Кто знает, чем она кончится, война с этими русскими, которые воюют против всяких правил, против самого здравого смысла. Им бы еще в первые месяцы сдаться по-хорошему, а они вон какое наступление организовали!.. Может, привал лишний устроить?.. Трубы какие-то цементные вдоль дороги, присесть можно. Все не голая земля.
— Привал!
Труб было несколько, метров двадцать длиной каждая, сечением сантиметров шестьдесят. От покрытой изморозью поверхности веяло холодом, но разгоряченных быстрым маршем людей это не пугало. Они облепили трубы со всех сторон, стараясь устроиться поудобнее. Саша и его товарищи расположились у конца трубы.
— Вот что, Сашок, — сказал Дед, — забирайся в трубу и сиди. Мы тебя прикроем. Как уйдем, вылазь и дуй в свой Ростов. Темнеет рано, до комендантского часа доберешься домой.
— А вы? Тут же все четверо поместимся.
— А мы пойдем дальше. Нельзя четверым. Даже двоим нельзя — заметят. Один — и тот рискует. Но риск, как говорится, благородное дело.
— Спасибо вам, — сказал Саша.
Они ушли, а он, боясь верить в свое счастье, выбрался из трубы и пошел напрямик к реке, радуясь, что все левобережье покрыто кустарником или лесом.
Было совсем темно, когда Саша перешел по льду Дон и поднялся на правый берег. Вокруг чернели развалины, и идти по ним в кромешной тьме было опасно, потому-то он и поднялся на Ульяновскую.
— Вот что, Надя, — сказала сестре Мария Ивановна, — давай-ка я упрячу Сашу в надежное местечко.
— Спасибо, Машенька, только я и сама отыщу ему место, так устрою, что прятаться ему не надо будет, никто не придерется. Пойду завтра к коменданту и попрошу его оформить на работу. Базар подметать.
— Ты что, мать! — возмутился Саша.
— Подметать буду я, не беспокойся. Тебе лишь документы нужны, чтоб ни в какую Германию не отправили.
— Как это — в Германию? — не понял Саша.
— А так, сыночек, врываются в дом полицаи с немцами, хватают молодежь, грузят их, как скот, в товарняк — и прощай, Родина! На немецкую каторгу.
Вот почему прячет Ольга Федоровна золотоволосую свою дочь! Саше нестерпимо захотелось увидеть девушку, сказать ей что-нибудь доброе. Сказать, что скоро, совсем скоро все они будут свободными! Хоть он, Сашка, так по-глупому влип, его боевые товарищи идут на запад. И нет такой силы, которая могла бы остановить их.
Юноша встал, подошел к окну и долго не мог оторвать взгляда от знакомого крыльца, от деревянных ступенек, ведущих в глубь дома. Как в волшебной сказке, томилась там за семью замками девушка, лучше которой он не встречал и никогда не встретит.
Не за семью запорами — за тысячью держала Нину Ольга Федоровна. Никто, даже самые надежные люди, не знали, где скрывается она. Не раз вламывались в дом полицаи, обшаривали все углы, спускались в подвал.
— Куда спрятала дочку? — орал Костя, замахиваясь на женщину. Но, встретив взгляд Ольги Федоровны, гневный и презрительный, отступал, бормоча: — Смотришь, ведьма! Погоди, я до тебя доберусь…
Полицай не успел выполнить угрозу: 14 февраля 1943 года Ростов был освобожден. Теперь уже навсегда.
XIV
Страшно подумать: я пишу эти строки больше сорока лет спустя. И благодарю человеческую память. Ту, что помогла сохранить в сердце благодарные слезы ростовчан, неуемную, перемешанную с горечью, нашу радость, когда город стал наконец свободным от фашистской нечисти. Казалось, они неизлечимы — нанесенные городу и людям смертельные раны. Но, хотя далек был еще тот августовский день, когда ворвется на таганрогские улицы рота гвардии капитана Куцепина и фронт наконец отодвинется от стен многострадального Ростова, жизнь — свободная, созидательная — уже кипела на его улицах, в разрушенных заводских цехах, в людских душах.
Враги мстили за свое поражение, сбрасывая бомбы на переправы, на мирных жителей, на нашу 44-ю автобронетанковую мастерскую, расположившуюся со своими «летучками» среди полуразрушенных корпусов бывшего автосборочного завода. Но все чаще и чаще устремлялись навстречу фашистским бомбардировщикам советские истребители, и тысячи глаз были свидетелями смертельных поединков. Через много лет именами защитников донского неба назовут улицы города. Так прошлое переплетается с будущим…
Знать бы мне тогда, что суждено дойти до Победы, что жизнь, многогранная и многоликая, забросит меня в город, уже залечивший свои раны, под небо, которого не надо будет страшиться, отпросилась бы у командира на целый день.
Я пришла бы на Ульяновскую улицу, чтобы поклониться простым, сердечным людям, пока все они живы. Обняла бы своих сверстников: Нину Нейгоф и Сашу Дьячкова, которые навечно останутся молодыми, потому что погибнут в свои неполные восемнадцать лет. Маленькой увидела бы я Валентину Антоновну Кизим. Смогла бы посмотреть, как прощаются с Колей Петренко спасенные им командиры. Проводила бы в действующую армию Александра Семеновича Пономаренко, его дочь Нину и зятя Григория. Пожала бы крепко руки Нине Пилипейко и Ане Зятевой, которые тоже решили идти на фронт. Все они будут воевать, не жалея сил, и вернутся на родную Ульяновскую.
Обязательно побывала бы я на многолюдном собрании, посвященном памяти погибших детей Ростова-на-Дону. Вместе со всеми плакала бы, слушая рассказ-рыдание Марии Ивановны Кизим о дорогих ее сердцу мальчишках.
Судорога сжимала ей горло, прерывая речь, горячие слезы застилали глаза, когда рассказывала она о трагедии, разыгравшейся на Ульяновской улице.
— Я прошу отправить меня на фронт, — обратилась она в президиум. — Сама, своими руками буду мстить фашистам за расстрелянных детей!
Однако подорванное в фашистских застенках здоровье не позволило ей встать в ряды армии.
— Не горюй, мать, — сказали ей в областном комитете партии, — оружие бывает разное. В твоих руках — одно из самых сильных. Расскажи людям всего тихого Дона, как были оборваны фашистскими пулями детские жизни. Призывай их все свои силы отдать делу Победы. Победы над злейшим врагом человечества — фашизмом.
* * *
Нелегкий разговор состоялся в тот день в маленькой семье Нейгоф.
— Прости меня, мама, — говорила Нина. — Прости и пойми: я не могу иначе. Над могилой самых дорогих мне людей дала я клятву мести. Пришел час выполнить ее. Я сама должна отомстить фашистам за то горе, которое они принесли в нашу семью. На нашу землю. Обещаю тебе, мама: я вернусь.
Нина замолчала. И тогда поднялась Ольга Федоровна. Подошла к дочери, как две капли воды похожей на своего отца, обняла за тонкие плечи. «Совсем еще девочка», — с болью подумала она.
И в этот миг раздался легкий стук в дверь.
— Саша? — удивилась и обрадовалась Нина. — Ты разве дома?
— Так получилось, Нина. А теперь ухожу. Проститься зашел.
Легкий румянец осветил бледное лицо девушки, тонкие красиво очерченные губы тронула чуть заметная улыбка, холодную напряженность взгляда растопила нежная голубизна.
У Саши перехватило горло, голос дрогнул, стал хриплым:
