— И тяпаешь?
— Тем не менее, — сказал Жмакин.
— А что, — подтвердил лысый пьяница, — правильно, я слыхал, французские дети все напропалую пьют. По-ихнему шнапс…
Опять Жмакин побрел по улицам. Вытерпел в кинематографе картину с такой пальбой, что сосед Жмакина, коренастый командир, два раза сказал:
— Ух ты!
После кино решил в свой сумасшедший дом не ходить, а прошататься по старой памяти до утра. Денег было совсем немного, он пересчитал их в подворотне, но на выпивку достаточно.
Расстегнул пальто и, курлыкая песенку, спустился вниз в подвальчик, давно и хорошо знакомый. Ливрейный швейцар отворил ему дверь и низко поклонился.
— А, Балага, — вяло сказал Жмакин, но подал руку и поглядел в набрякшее и нечистое лицо старика.
— Все ходите, — почему-то на «вы» сказал Балага.
— Хожу.
— А был слушок, что вас взяли.
— Возьмут — уверенно сказал Жмакин и не торопясь сел за столик под гудящим вентилятором.
Официанту он велел подать вина и фруктов. Тот принес стопку водки и огурцов. Жмакин потребовал еще пива.
— Верное дело, — сказал официант.
Охмелев, Жмакин послал официанта за Балагой. Тот подошел в своей ливрее, полы ее волочились по грязному, усыпанному опилками кафелю.
— Садись, — велел Жмакин.
— Нам нельзя, — сказал Балага, — мы теперь при дверях. А часиков, скажем, в двенадцать мы в туалет перейдем в мужской. А сюда один мужчина покрепче станет. На случай кровопролития.
— Так, — сказал Жмакин. — Выпей.
— Не пью, — смиренно сказал Балага.
— А какие новости на свете?
— Разные, — сказал Балага.
— Ну примерно?
Балага вытер слезящиеся глаза и попросил в долг пять рублей.
— Бог подаст, — сказал Жмакин, — говори новости.
Вентилятор назойливо гудел. Жмакин захлопнул дверцу вентилятора и сурово приказал:
— Садись и не размазывай.
— Корнюха сорвался, — не садясь, свистящим голосом сказал Балага, — большие дела делает.
Жмакин молча глядел на Балагу.
Балага тоже замолчал, к чему-то примериваясь.
— Ба-альшой человек, — сказал Балага.
— А где он?
— Прогуливается, — сказал Балага, — город велик.
— Ох, Балага, — негромко пригрозил Жмакин, — хитришь…
Балага подмигнул и ушел к своей двери. Жмакин сидел не двигаясь, пил пиво, поглядывал на Балагу. В двенадцатом часу ночи Балага подошел опять к нему и сказал:
— Иди до гостиницы бывшей «Гермес», — там он прогуливается. Какой мой процент будет с дела?
— Фигу с маслом, — сказал Жмакин, пошатываясь встал, расплатился и вышел.
Возле «Гермеса» действительно прогуливался Корнюха. Он был в хорошем макинтоше и в руке имел трость с набалдашником. Из кармана макинтоша торчали перчатки. Молча он подал руку Жмакину. Пошли рядом. Корнюха попросил Жмакина зайти в магазин купить водки, — сам он боялся. Жмакин вынес, Корнюха выпил в подворотне, сплюнул и помотал головой. У него было чистое румяное лицо и большие, навыкате, глаза, характерные тем, что не имели никакого выражения. Голос у Корнюхи был негромкий и тоже без выражения.
— Ну? — спросил Жмакин.
— Как видишь, — сказал Корнюха, — три вытерпел, на четвертый — драпанул, семь за мной осталось, плюс вышка.
— За что?
— Стрелка убил, — осторожно сказал Корнюха.
— Насмерть?
Корнюха промолчал.
— Батьку моего в Казахстане шлепнули, — без выражения сообщил Корнюха, — получил письмо. Завинчивают нашего брата на последнюю гайку. Ты, я слышал, вроде резался?
Не торопясь, Корнюха рассказал, за что расстреляли отца. Жмакин внимательно слушал, надвинув кепку пониже. Шли переулочками, не по тротуару, а по булыжной мостовой. Поддувал сырой, но не холодный весенний ветер. Из-за угла выпорхнула великолепная машина и, ослепительно сияя фарами, промчалась мимо. В машине сидел седой военный, дремал.
— Катаются, — сказал Корнюха.
— Мало ли что, — не сразу ответил Жмакин.
Они немного поговорили о том, как Корнюха бежал, потом вспомнили лагерь, в котором однажды вместе рыли котлован. Жмакин тогда филонил, а Корнюха вытягивал до восьмисот процентов нормы.
— Были и мы ударниками, — сказал Корнюха, — знаем, слышали, в другой раз не накроешь.
— А чего накрывать-то? — спросил Жмакин.
Корнюха опять промолчал, не в первый уже раз за этот вечер. Довольно долго шли молча, Жмакин от вдруг напавшей тоски стискивал зубы.
— Это все мелочь, — ленивым голосом сказал Корнюха, — теперь я буду кое-кого убивать. Сначала по миру пустили, потом батьку шлепнули. Померяемся.
Остановившись посредине мостовой, он слегка обнял Жмакина за плечи и сказал ему в самое лицо:
— Надо банду сделать, слышь, Жмакин.
— Какую такую банду?
— Обыкновенно. Настоящую банду. Дисциплинку заведем, люди знают, со мной шутки плохи. Уйдем в лес, подпалим кое-чего. У меня наколот один старичок из приграничных жителей. Ежели что — уйдем.
— Ну да, — сказал Жмакин.
— А чего ж не уйти? Уйти не хитрость… — Он замолчал на секунду, вглядываясь в Жмакина.
— Не узнал? — спросил Жмакин.
— Чего ты кислый какой-то, — сказал Корнюха, — может, ты покамест ссучился?
— Как раз нет, — сказал Жмакин и подумал, что Корнюхе решительно ничего не стоит убить его и сбросить вниз, в канал, — прохожих нет, вокруг тихо, убьет, пожалуй. — Беспокойный ты стал, — добавил Жмакин, — а, Корней?
И вновь они неторопливо зашагали над тихим каналом. Корнюха медленно говорил про оружие, про боеприпасы…
— Да я ведь не бандит, — сказал Жмакин, — я рецидивист хороший, а бандит из меня еще и не выйдет.
— Выйдет, — с вялой уверенностью произнес Корнюха, — невелика хитрость. Я стрелку как воткнул под дых, — он и не заметил, что на свете не живет. Тихонечко все произошло. И стрелочника одного на севере…
— Тоже? — спросил Жмакин.
— Что значит тоже? — вялым голосом произнес Корнюха. — Мне, дорогой, обратного хода нет. Так на так вышка, вершок больше, вершок меньше — все равно вышка. Теперь и посчитаюсь, хотя удовольствие получу.
Он остановился, закурил, натянул перчатки и, ткнув Жмакина пальцем в грудь, сказал:
— Будешь у меня главный человек. Тебе тоже обратного хода нет. Посчитаемся за наши жизни. Я тебе доверяю.
— Доверяю, доверяю, — с внезапной злобой в голосе сказал Жмакин, — что значит доверяю? Нужна мне твоя банда…
— А нет, не нужна? — усмехнувшись, произнес Корнюха, — Куда ж тебе идти, как не к нам? К Лапшину, виниться? А кто тебе жизнь поломал?
— Я все равно не бандит, — глухо сказал Жмакин, — я людей резать не могу…
Корнюха негромко засмеялся, покачал оловой и пошел, не дожидаясь Жмакина, постукивая палкой.
— Песня имеется, — сказал он, оборачивать на ходу, — наша дорогая, блатная, знаешь? «Ты же поздно или рано все равно ко мне придешь». Эх, браток! — Он вернулся и, как давеча, поглядел Жмакину в лицо. — Придешь, и шлепнут нас вместе.
Жмакин молчал, потупившись. Сердце у него глухо билось. Он уже не слышал слов Корнюхи, он мучительно вспоминал телефон Лапшина. Наконец вспомнил.
— Думай, думай, — сказал ему Корнюха, — ничего другого не надумаешь.
Опять надолго замолчали.
— Револьвер у тебя один? — спросил Жмакин.
— Один, — сказал Корнюха, — паршивенький. Это как раз дело девятое, достанем.
— Трудно.
«Будет отстреливаться или не будет? — осторожно, успокаивая себя, думал Жмакин. — Будет, собака. Руку все в кармане держит».
Он зашел справа и скосил глаза на карман Корнюхи. Но не понял, какой револьвер, и попросил показать.
— Да коровинский пистолетик, пустячный, — сказал Корнюха, — чего на улице рассматривать…
Брели по Советскому проспекту. Корнюха рассказывал, как убил сторожа-стрелочника. Вытянул руку, округло сложил пальцы и, усмехнувшись, произнес:
— Только тряхнул, он сразу и готов.
— Лихо, — сказал Жмакин. — Надо бы нам, пожалуй, выпить?
— Я в кабак не пойду, — сказал Корнюха, — ты зайди сам, попроси навынос. А то меня сразу могут наколоть…
Добрели до пивной. Жмакин проводил глазами Корнюху и шмыгнул внутрь — к автомату. Наконец телефонистка соединила. Он опустил гривенник и услышал сонный голос Лапшина.
— Ладно, — сказал Лапшин, — вы идите по Советскому, потом мимо Таврического, понял?
— Есть, товарищ начальник, — сказал Жмакин.
— По мостовой идите, — говорил Лапшин. — Моя машина будет идти без фар, на полуфарках. Он стрелять хочет?
— Наверное, так.
— Отойдешь в сторону, — сказал Лапшин, — он тебя очень просто может кончить. Погоди, постой!
— Слушаю.
— И не кидайся черту на рога.
Забыв про водку, Жмакин хотел было выйти, но решил, что лучше оттянуть время, и, не торопясь, выпил кружку пива. Как он ни медлил, прошло всего четыре минуты.
