Ничего не говоря, он взял у меня из руки мой новый нож и с удивлением уставился на него.
– Похож на солдатский нож, – заметил он, возвращая мне нож.
– Возможно, он и есть солдатский, – мрачно сказал я, мне было неприятно общество юнкера. – Прежний хозяин этого ножа был солдатом.
Юнкер кивнул, подождал, не скажу ли я чего-нибудь еще, а потом перевел взгляд на бухту.
– Норвегия – красивая страна, – сказал он.
Я искоса глянул на него, но было не похоже, чтобы он хотел уязвить меня или Норвегию.
– Да, – буркнул я и продолжал стругать.
Постепенно солнце скрылось за холмом, и от воды потянуло сырым холодом.
Я порезался и, вскрикнув, сунул палец в рот. Кожаный лоскут размотался, и лезвие обнажилось. Я снял лоскут с ножа и уже собирался его скатать, как юнкер Стиг схватил его за один конец.
– Кожа сложена вдвое, – сказал он.
– Ну и что? – Это я знал и без него.
– Если вы ее развернете, вам будет удобнее обернуть ею лезвие, – предложил он.
Я встал и посмотрел на Бром.
– Теперь уже слишком темно, чтобы строгать, – сказал я и собирался войти в дом, когда меня вдруг осенило: – А где ваша невеста? – спросил я у юнкера.
– Моя невеста? – Он с удивлением поднял на меня глаза. – А откуда вы знаете, что я помолвлен?
– Такие вещи носятся в воздухе.
– Она в Копенгагене, у королевы, где же еще.
– В Копенгагене?.. – Я пытался скрыть удивление. – Значит… значит… она не поехала с вами?
– Решение о том, что послу Папы требуется дополнительная охрана, было принято поспешно, и к тому же было бы неудобно, чтобы в такой трудной поездке нас сопровождала молодая благородная дама.
– Она придворная дама королевы Луизы? – спросил я.
– Да. – Его лицо постепенно скрыла тень.
– А вы камер-юнкер королевы?
– Да, – неуверенно ответил он. – А почему вас это интересует?
Я не ответил, потому что уже поклонился ему и ушел восвояси, думая, что с моей стороны было невежливо прервать разговор таким образом.
Помолвленный камер-юнкер не пошел за мной.
Фрейлейн Сара решила отправиться с нами, потому что “поехал ее жених и все остальное общество”. Так аптекарь Крамер во Фредрикстаде передал мне ее слова. Но если юнкер Стиг не ее жених, почему она назвала его женихом? – думал я, ничего не понимая.
В этой юной фрёкен вообще было много непонятного. Например, ее руки. Я разглядел их, когда мы стирали, они выглядели привычными к тяжелой работе – широкие ладони с грубой кожей, сильные пальцы, умело обращались с половой тряпкой и со щеткой, и вообще, почему она помогала мне мыть и стирать? Да и в ее немецком было что-то подозрительное, если уж на то пошло, часто он скорее напоминал голландский, чем немецкий, отдельные слова, обороты, произношение, особенно когда она начинала горячиться. Впрочем, она прибыла на судне из Голландии, так что, возможно, в этом не было ничего странного, однако… А ее перебранка со шкипером на торговом судне теперь, когда я задумался над этим, тоже показалась мне странной. Стала бы красивая девушка из богатого сословия поднимать такой шум из-за каких-то жалких далеров? Не было ли это ниже ее достоинства? И отсутствие сопровождающей ее компаньонки…
Кроме того, я неохотно признался себе, что не могу выбросить из головы мысль о том, что во Фредрикстаде она ночевала внизу в аптеке среди всех аптекарских препаратов, как безобидных, так и ядовитых. Что она спала там, где никто не мог видеть или слышать, когда она ушла или пришла. Может, это она снабдила нунция ядом?
Знала ли она его лучше, чем можно было предположить по их поведению?
Вечером, когда холод и усталость дали о себе знать, пасьянс со спальными местами сошелся сам собой. Фрейлейн Сара заняла одну комнату для гостей, юнкер Стиг – другую, слуга Герберт должен был спать у него на полу, а нам с нунцием оставалось занять каждому по алькову в гостиной. Хозяину заплатили лишнюю марку, чтобы он довольствовался постелью Нильса в конюшне, Нильсу предстояло спать на тюфяке Олава, а самого Олава прогнали на сеновал.
Нунций дей Конти расположился за столом с письменными принадлежностями, попросил меня зажечь свечи в большом канделябре, который он извлек из своих вещей, но в остальном ясно дал мне понять, что хочет, чтобы его не беспокоили. Никто и не покушается на его покой, подумал я, поглядел по сторонам и спросил, что еще я могу для него сделать.
– Вы собираетесь лечь спать? – Нунций оторвался от книги.
Я хотел ответить, но мой взгляд упал на небольшую бутылку, лежавшую сверху в открытом сундучке нунция, что стоял рядом с его походным пюпитром. Я растерялся, язык мой стал заплетаться, и, чтобы скрыть это, я подошел и стал рыться в своих вещах.
– Я… я собирался навестить старого друга, – с трудом выговорил я и показал нунцию маленькую коробочку. – У меня есть для него небольшой подарок.
– Значит, вы из этих краев?
– Да. – Я был удивлен. Мне казалось, что он должен был это знать. Но нунций весь день пребывал в рассеянности и, по всей видимости, это так и не дошло до него. – Я вырос в этом доме.
– Мы живем у вашего отца? – Он удивленно поднял брови.
– Нет. Мои родители умерли. Очень давно… когда я был маленький.
– Значит, женщина, которая недавно умерла в этом доме, не была вашей матерью? Может, она приходилась вам мачехой?
Мачехой, мне? Мачехой? Мои глаза скользнули по алькову, в котором она обычно спала, потом по стулу у окна, на котором она любила сидеть с рукоделием, по ее месту за столом: мне пришлось опереться о спинку стула, и я вдруг не знал, что ответить, “да” или “нет”, смеяться или плакать, а потому просто молчал, в ушах у меня звенело. Мачеха?..
Нунций наклонился над своим сундучком, достал из него что-то завернутое в тряпку, положил на стол и осторожно развернул. Я увидел распятие, в слабом свете оно блестело как настоящее сокровище. Должно быть, оно золотое и украшено драгоценными камнями, подумал я. Распятый Иисус был белый, как труп, он был вырезан из кости. Все его члены свидетельствовали о смертной муке.
Нунций поднял распятие, благоговейно поцеловал его, сотворил им крестное знамение, сел на стул и откинулся на спинку.
– Orémus, – cказал он тихо, но властно и опустился на колени рядом со стулом. – Давайте помолимся.
Я растерянно смотрел на него. Нет… я не мог молиться вместе с папистом! С еретиком! Нет! Вера моего сердца мне этого не позволяла, я чувствовал, что Бог мне этого не разрешает. А если не Бог, то, по крайней мере, король и закон моей страны. Мое сознание бурно протестовало против этого, а нунций стоял с опущенной головой и ждал. Он был моим господином, он хотел, чтобы я ему повиновался. Но меня могли наказать за это, пострадал бы мой кошелек, а в худшем случае и моя шея. Он был послом, он мог проповедовать и причащать, как это было написано в законе: “…иностранных министров и их слуг…” Но я не был таким слугой. Язычник не мог принудить меня…
Я слышал, как он молится за спасение хозяйки и за то, чтобы ее пребывание в чистилище оказалось коротким.
Я вздрогнул и отступил к двери. Чистилище! Языческая кипящая смола и адский огонь, в который бросают папистов, мучают их, терзают и в конце концов сжигают. Неужели он думает, что хозяйка Хорттена сейчас там? Я не мог здесь оставаться! Задом наперед я вышел за дверь, во мне все кипело и шипело, словно внутри у меня был раскаленный уголь, и я долго стоял у стены дома, глубоко вдыхая прохладный воздух, пока у меня не успокоилось сердце, успокоилось настолько, что я смог найти ту тропинку, по которой должен был идти в темноте.
Глава 13
Тропинка была прежняя. Камни – прежние. Ямы, в которых я спотыкался, – прежние. Даже летучие мыши, казалось, были те же самые. Я подбросил камень и увидел, как одна из них сорвалась вниз, не поняв, что это обман.
В усадьбе Бром было темно, все уже спали, я тихонько прошел через двор к хлеву, когда на меня с лаем бросилась собака, сверкая в темноте белыми зубами.
– Тихо, Мюлле! – прошептал я, пес замолчал, подошел и обнюхал меня. Он меня узнал, начал вилять хвостом, едва не перевернулся и наконец прижался мокрым носом к моей руке. – Мюлле, Мюлле, хороший ты пес!
Я вошел в хлев и прошел к каморке Сигварта. Дверь была приоткрыта, и я осторожно кашлянул.
– Это ты, Петтер? – спросил Сигварт со своего ложа, стоявшего в углу.
– Да, Сигварт. Я приехал домой. Я… – Я замолчал, не находя слов. Сигварт дышал быстро и тяжело, я полез в карман. – У тебя есть огонь, жаровня, хоть что-нибудь?
Зашуршала перина, звякнуло что-то металлическое. Красный огонь углей в жаровне осветил отекшую ногу Сигварта и его худые руки. Я приложил фитиль к углям и осторожно раздул огонь. Потом накапал сала на бортик топчана, прижал к нему свечу и держал ее так, пока сало не застыло. Сигварт усмехался в бороду и вытирал морщинистые щеки.
– Вернулся, Петтер!
Я кивнул и подвинул табурет к его постели.
