— Штой-то с атаманом нашим?.. Ишь вырядился, словно тебе в Светлый праздник! — с недоумением переговаривались между собою казаки.
Но вот прогремел сильный и могучий голос Ермака:
— Братцы-казаки! — произнес он сильно, появляясь в центре круга, — с радостною вестью пришел я ноне к вам. Дозволь речь смелую перед тобой держать, могучая казацкая вольница!
— Говори, атаман! Слушаем тебя завсегда охотно! — отозвалось вокруг Ермака дружным гулом.
— Спасибо, молодцы! Не долга речь моя будет. Слушайте! Видать больно мы обжились на готовых хлебах. Притупились шашки наши, подмокло зелье,[64] заржавели пищали. И лежим мы на печке да спим сладко, либо бражничаем да пируем. Да и то сказать: вина не наша в том. Югорцы притихли, сюды нейдут. Делать нам нечего. Вот от безделья и обленились мы.
Только брагу тянем да хлеб жуем, аль на палатях нежимся, ровно дети да бабы. Аль забыли молодцы откеда мы соколами налетели? Аль запамятовали про гульбу нашу удалую? Аль не тянет более к пищали да сабле? Так-то поди може и вольготнее жить, поживать, чужой хлеб жевать да озорничать под хмелем.
Голос Ермака зазвенел и оборвался. Ястребиные очи так и перебегали с одного лица на другое, так и сеяли пламя насмешливых искр.
Смущенные стояли казаки, почесывая затылки, поникнув головами вокруг своего вождя. Истинная правда сквозила в каждом его слове, и они не могли отрицать этого. Невольное раскаяние закралось во все эти буйные головы и сердца.
Ермак, видя произведенное им впечатление на дружину, обвел еще раз глазами весь круг и подхватил со страстной мощью в голосе:
— Братцы, смелые удальцы поволжские! Буде нам нежиться на палатях да угощаться на славу. Пора и честь знать. Пойдем, разомнем косточки молодецкие. Не на разбой, не на стыдное дело зову вас, ребята. Довольно тех делов было поделано, хватит про нас. Небось, не одного из вас покаянная совесть гложет. Не к одному, поди, чай, невинная кровь вопиет.
Загубили мы, хошь иных и ненароком, братцы, а все ж не мало и душенек невинных, христианских. Буде теперь! На иное зову я вас, други. Вишь, за Югорским поясом, словно царица пышная, разлеглась Югорская земля.
Чего-чего в ей нет! И звери пушные в тайгах да урманах дремучих, и рыбы всякие в хрустальных реках, а в черной груди земли-кормилицы да в горах высоких руды всякой пропасть. А володеет теми сокровищами, сами ведаете, Кучумка-салтан. И больно народцы его наших поселенцев тревожили еще при нас. Не давали, нехристи, строиться на земле Югорской, руду добывать, землю вспахивать. Так надумал я, братцы, одним ударом двух зайцев убить: повоевать ту землю Югорскую, и тем прибавить Руси родимой землицы, да угодий и богачеств всяких, штобы наш народ православный спасибо сказал, да отпустил нам вины наши перед ним вольные и невольные… А еще, братцы, и царю-батюшке сослужить службу: ударить челом ему Кучумовым царством. И заместо топора да плахи великое прощенье нам будет за это от него.
Сказал и замолк на мгновенье Ермак. Только искры так и блещут, так и прожигают насквозь столпившихся вокруг него казаков.
Кажутся часами тягучими недолгие мгновения ожиданья.
Загудел круг. Точно ропот отдаленного прибоя прокатился по станице.
Зашумела вольница, как бурное, волнующееся море. Напрасно старался уловить речи и возгласы казаков атаман. Один гул только гудел и переливался с добрые четверть часа. И вот все стихло, — на минуту только, чтобы в следующее мгновение разразиться подобно громовому раскату, прокатившемуся и замершему далеко в степи:
— На Сибирь!.. На Кучума!.. Идем!.. Согласны!..
— Заслужим царю-батюшке!.. Сослужим русскому народу!..
— Все до единого охочи идти за тобою, батька-атаман!..
Ермак вспыхнул от счастья. Лицо его загорелось, взоры сверкнули горделивым огнем. Он поднял их к небу, снял шапку, с благоговением трижды осенил себя крестом.
— Спасибо, братцы!.. Потешили вашего батьку-атамана!.. — произнес он, и быстрые глаза его, с неизъяснимым в них выражением бесконечного счастья, обвели круг.
— Тебе спасибо, что надоумил такое, что с народом православным да с царем-батюшкой примирить нас ладишь, атаман! — послышались умиленные голоса недавних разбойников, теперь идущих на великий подвиг людей. И чуть ли не впервые тихо, бесшумно, без обычных криков и песен казаки покинули круг.
Глава 2
НЕПРЕДВИДЕННАЯ ВСТРЕЧА. — НОВЫЙ КАЗАК
Гордый, счастливый, довольный и радостный возвращался Василий Тимофеевич в свою атаманову избу.
Разбившись на кучки, казаки еще говорили и советовались в во всех углах станицы. Надежда близкого похода оживила всех. Ермак не ошибся в своих «ребятах», в своей удалой, смелой вольнице. Ни один казак из круга не заикнулся даже о том, как можно ничтожной, пятисотенной горсти людей идти в чуждую им дикую землю, кишмя кишащую вражьими воинственными племенами. Ни один даже не подумал о том.
— Эх-ма! — с силою произнес сам себе Ермак, — нешто нам, удалые головушки бесшабашные, отваги да храбрости занимать стать?..
И гордо поднималась красивая голова казацкого атамана, и с любовью обращались глаза назад к площади, где тихо и мирно беседуя расходились казаки.
— Благодарю тя, Господи, што дал мне радость в ребятах моих! — произнес Ермак, обращая умиленные взоры кверху.
И самое небо, синее и ясное, казалось, приветствовало его в этот день. Оно сияло с бесконечной лаской, грея природу последним августовским теплом.
— Добрый знак… Ишь, ровно радуется заодно с нами солнышко, произнес мысленно Ермак.
— Василь Тимофеич, пожди малость, — услышал он вдруг приятный, юношеский голос за своими плечами.
— Што тебе, Алешенька? — ласково кивнул Ермак, окидывая любующимся взором спешившего за ним юношу.
И было чем полюбоваться в существе молодого князя.
За эти два года Алеша Серебряный-Оболенский выровнялся и вырос, и похорошел на диво. Сильный и стройный, как молодой дубок, он, своей прекрасной, юношеской фигурой, быстрой, ловкой и подвижной, своим смелым, исполненным отваги лицом, казался старше своих лет, может быть вследствие пережитых в детстве страданий. Чудесно сверкали его глубокие, синие, немного печальные глаза. Юною мощью и затаенной силой дышала каждая черта юного князя. Легкий пушок пробивался на щеках и подбородке, а над смело очерченным ртом чуть темнели молодые усики.
— С каждым днем ты у нас пригожее да пригожее становишься, — произнес Ермак с отеческою нежностью, глядя на красавчика-юношу, — и как помыслю только, где такому-то молодцу мы невесту сыщем… Во всей Перми тебе, поди красой не найти под пару, — пошутил он, слегка ударив по плечу Алешу.
Но тот даже не улыбнулся на шутку. Его красивое лицо было бледно.
Губы слегка дрожали. Ермак только сейчас заметил странное состояние своего любимца.
— Ой, да што ж это с тобой, Алеша-светик? Обидел тебя кто? — встревожась участливо спросил он юношу.
— Обидел и то, — чуть слышно, отвечал князь, до боли закусывая губы.
Его глаза потемнели, ноздри вздрагивали и трепетали, как у молодого, горячего степного конька.
— Кто смел обидеть? — мощно загремел голос Ермака и черные брови его сурово сошлись над переносицей.
За последние два года он, как сына родного, полюбил этого статного, пригожего юношу и неотлучно держал его подле себя. Одна мысль, что кто-то посмел обидеть его, атаманова, любимца, бросала в жар и в холод Ермака.
— Кто дерзнул? — еще грознее и строже прогремел его окрик, от которого дрожали самые смелые казаки.
— Но Алеша не дрогнул. Он, подняв смело голову и вперив свои честные, прямые, синие очи в очи Ермака, произнес твердо:
— Мещеряк обидел меня, атаман.
— Мещеря? Твой брат названный, первый друг и приятель? Да што же это он? — недоумевающе ронял слово за словом Ермак. — Аль ополоумел, невзначай, Матюша? Говори, князенька, чем он прогневил тебя.
— Скажу, — смело ответил юноша. — Давеча ты круг собирать велел, со станом беседовал. Я все слыхал, хоть и не смел совать нос в казацкое дело.
А слыхать, все слыхал, как ты на Кучумку идти решил, Сибирь воевать во славу нашего народа, и вместях ликовал я с вольницей твоею… Только стали расходиться с круга, а Матвей мне и говорит: «Ты, Алеша, не печалуйся больно — не долог наш поход будет. Не заждешься. А я тебе за это, што ни на есть самого дорогого из Кучумкиных сокровищ проволоку, как вернемся»…
Вот как обидел меня мой брат богоданный, атаман! — заключил с пылающими глазами свою речь Алеша.
— И все?
— Мало разве?
— Так какая ж тут обида-то, парень? Мне невдомек, — все более и более недоумевал Ермак.
— Да нешто я баба, штобы мне на печке лежать да гостинчика дожидаться Сибирского, — с силой ударив себя в грудь рукою, чуть не в голос крикнул, весь дрожа, Алеша. — Вот ты с молодцами на самого Кучумку идешь, царю и родине, всему россейскому народу службу сослужить, а я жди вас тута, ровно порченый. Да лучше мне было бы, штобы тогда меня Никита петлей задавил, али ножом пырнул заодно с Терентьичем, чем так-то!
