– Не два же литра?
– Два, гражданин начальник.
– А не десять? Не двадцать, как мне в Кутиме говорили?
– Два, гражданин начальник.
– Пиши, Вениаминов, приказ. Всем участникам свадьбы из заключенных по пятнадцать суток изолятора… – Степанов помолчал и поглядел куда-то мимо меня и добавил: – С выводом… Всех вольнонаемных – на губу и по выговору. С занесением в личное дело.
– А вы дураки! – сказал Александров, бывший начальник артиллерии Черноморского побережья, царский офицер, отбывший срок и оставшийся на службе в лагере. – Дураки! Взрослые люди! Надо было пригласить на свадьбу этого Сапрыкина, уполномоченного и начальника отряда. Ведь не дети вы. Надо было подождать возвращения – моего или Андрея Максимовича. Спешите всё. Торопитесь.
– Я с Азаровым за один стол не сяду, – сказал Вениаминов хмуро.
– Да и Сапрыкин. Зачем нам Сапрыкин на свадьбе? Ваш заместитель, техрук района Краснов, был.
– Краснов бывает всюду, где можно выпить на дармовщинку, – сказал Степанов. – Знали ведь это?
– Знали.
– Ну, зови жениха.
Курьер побежал за Вахминовым, начальником КВЧ[7].
Гримасы перековки были не только мрачные, угрюмые. Были гримасы и веселые.
Среди огромного количества приказов, которые присылала в начале тридцатых годов во время перековки Москва, было очень много попыток нащупать какой-то новый путь давления на арестанта.
Меры поощрения, выполненный план стимулировались не только пайкой, не только «шкалой питания».
Лучшими «изотовцами» в лагере были свои «изотовцы», как после были «стахановцы» и «стахановская» пайка на Колыме.
В 1931 году перековка началась. В 1929 году заключенным, систематически перевыполнявшим норму, разрешалось жениться. Документы «личного дела» служили юридической основой для регистрации.
Приезжающим женам не надо было везти московского разрешения на свидание. Московское полагалось брать вредителям, вообще пятьдесят восьмой статье… Часы этого свидания, сутки или часы, оговоренные приказом, дробились по желанию мужа и жены чуть ли не на минуты.
На Вижаихе, где находилось управление Вишерского лагеря, был выстроен специальный дом-гостиница – Дом свиданий. Так этот дом и был назван во всех документах того времени: Дом свиданий!
Шел уже четырнадцатый год с начала революции. Название никому не казалось странным. Память у людей коротка.
Ударница могла назвать своим мужем любого заключенного. И получить свидание в Доме свиданий. Начальство следило только, чтобы в книге Дома свиданий не числилась пятьдесят восьмая статья.
Дом свиданий и его практика вызвали новый вопрос ГУЛАГу: можно ли заключенным жениться на заключенных – в качестве поощрения за отличную работу? Разъяснение ГУЛАГа было получено и разослано по всем отделениям. Можно, если по анкете «личного дела» заключенный не состоял в браке. Северный район Вишерского лагеря получил это разъяснение.
Не откладывая в долгий ящик, Вахминов, начальник КВЧ, подал заявление о желании вступить в брак со своей делопроизводительницей, Раисой Колесниченко.
Вахминов был ленинградский чекист, пьянчужка, потерявший наган во время пьянки в «Астории».
– Очнулся, понимаешь, в канаве. Кабур через плечо повешен. Пустой кабур.
Вахминова судили, дали три года. Он обжаловал приговор в Москву, Москва пересмотрела дело. Срок был увеличен: пять лет. Вахминов решил прекратить переписку с высокими организациями и с головой ушел в воспитательную лагерную работу.
Среди сотен всевозможных КВЧ, которых я встречал в своей жизни, Вахминов еще был один из лучших. Пить он вовсе не пил. Только вот на свадьбе.
Рая Колесниченко была дочь какого-то крупного сектанта. Рае хотелось только одного: забыть отца, вообще забыться, забиться в угол куда-нибудь, не отличаться от подруг, соседей, знакомых, встречных ни одеждой, ни интересами, ни походкой, ни поведением.
С Вахминовым Рая жила уже давно и сейчас обрадовалась официальному предлогу, поводу.
В районе как раз гостил разъездной коллектив «Синей блузы» – подружки Рае нашлись.
По левую руку невесты сидела узкоглазая, узкогубая Шура Фанарина, стукачка из блатных. Рядом с ней – Сорокин, руководитель синеблузного коллектива. «Синяя блуза» в столицах уже умирала, и сам создатель жанра, Южанин, после неудачного побега за границу, жил в лагерях. Всё начинается в Москве, но не в Москве кончается. Уральская лагерная «Синяя блуза» была последним кругом по воде от камня, брошенного когда-то в стоячую воду эстрадного искусства с великой силой. Тексты к ораториям «Синей блузы» писал и я – и как полезный автор был дружен с синеблузниками. С участка на участок передвигалась «Синяя блуза» верхом. Вьючные лошади и лошади верховые. Болота, речки, дожди.
На центральном участке, где мы жили, был клуб. При клубе – художник, осужденный на десять лет по делу розенкрейцеров в Москве, по странному делу масонов.
Этим летом к художнику приехала жена, но он был не в ладах с начальством – портрет, что ли, отказался писать, и жене дали свидание ровно столько часов, сколько разрешила Москва. Жена добиралась за сотни верст от железной дороги, вверх по реке, вверх, вверх…
Вместе с женой художника приехала жена инженера Шитова. Инженер Шитов был в заграничной командировке в Германии, учился там, женился, вернулся в Москву. Шли переговоры о юридическом оформлении приезда жены, о разрешении ей приехать. Разрешение было выдано, но Шитов был арестован. Женщина не вернулась назад, а, не зная ни слова по-русски, отправилась на Северный Урал, на каторгу – искать мужа. И нашла. Свидание их, тоже разрешенное Москвой, было свободное – вольная квартира, прогулка. Инженер и молодая немка ходили по берегу, обнявшись, ходили, ходили. Потом она уехала. Не зная языка, без провожатых.
Вениаминов и я хотели пригласить инженера и его жену на свадьбу, но бывший чекист Вахминов отклонил наше предложение.
По правую руку жениха сидел заместитель начальника района, техрук из местных, Краснов. Краснов знал, что свадьба разрешена, что водки выписано – два литра, но вместо двух заведующий складом продал десять – сведения стукачей были самые точные. Впрочем, что это за стукачи? Это начальник отряда Азаров и местный уполномоченный райотдела, вполне официальный муж.
Азаров и Сапрыкин радировали в управление: «Отсутствие начальника района идет пьянка» и так далее.
Радист Костя Покровский не был приглашен на свадьбу – потому что он не то слишком комсомолец, не то слишком трусоват.
Пришел и ответ – начальнику выговор, всем участникам пьянки – взыскание.
Но за столом мы еще ничего не знали и поднимали бокалы и кричали «горько».
Слева от Сорокина сидела Зоя Ивановна, синеблузница, спокойная и добрая сорокалетняя баба. Рядом с ней – Юрик Загорский, блатарь в годах, который мог отбивать чечетку и петь.
Рядом с Юриком сидела Сима Врублевская – незаметная, некрасивая девушка с очень красивыми глазами. На эту самую Симу я стал обращать внимание только после того, как Катя Аристахова, подружка моя тогдашняя, сказала мне как-то: «Удивляюсь вам, дуракам мужчинам. Никто из вас и не посмотрит на Симу, а я была с ней в бане – лучше бабы здесь нет».
Рядом с Красновым, такой же работник из местных, сидел комендант лагеря Михайлов. Потом Шурка Вениаминов и я. Мы были соседями Вахминова по комнате, сослуживцами, такими же арестантами.
Выпили, покричали «горько» и разошлись.
Ответ пришел утром – всем взыскание за пьянку, начальнику – выговор. А приказ о свадьбах, о замужествах и женитьбах, как рычагах выполнения и перевыполнения плана, был отменен Москвой как ошибочный.
Мы сидели в изоляторе. Суток восемь. Ходили туда ночевать. Ведь «с выводом».
Только кончился мой изолятор, Костя Покровский, не приглашенный на свадьбу радист, принес радиограмму из управления. Высылается освобождение. В списке была и моя фамилия. Я собрал вещи и «сплыл» на челноке двести верст.
М. А. Блюменфельд
Этап был московский. Я просмотрел список и велел вызвать несколько человек в контору, и в их числе Блюменфельда.
Блюменфельд – белокурый, заросший бородой, утомленный тюрьмой человек. Что главное для арестанта? Поесть сытно, вымыться как следует в бане, чистое белье без вшей. Закурить. А самое главное – полежать, не работать. Устроиться на легкую работу, не физическую.
Всё это было проще простого. Все эти распоряжения я быстро сделал нарядчику.
Блюменфельд шел из тюрьмы с тюремным сроком, замененным на лагерь. В ответ на мое обещание оставить его в отделении и устроить впоследствии на легкую работу Блюменфельд сказал, что, напротив, он просит отправить в управление – там Блюменфельда ждет наряд ГУЛАГа на использование его по специальности. Действительно, скоро такую телефонограмму получили, и Блюменфельд уехал со спецконвоем.
