Но у губернатора начались обыски, и кое-какие материалы показались Третьему отделению весьма интересными. У Филимонова хранилось небольшое количество бумаг, оставленных ему родственником, работавшим в Следственной комиссии по делу декабристов. Там была копия письма полковника Штейнгеля о конституции, а также переписка с декабристами Батеньковым и Муравьёвым. Для шефа жандармов, графа Бенкендорфа, этого оказалось вполне достаточно. «…Действитель-ный статский советник Филимонов прикосновенен к открытому в Москве в 1831 году Тайному злонамеренному обществу», – таков был окончательный вердикт графа. После содержания в Петропавловской крепости Филимонов был выслан с лишением имуществ и званий на жительство в город Нарву. От Сибири Филимонова спасло то, что бумаги были писаны не его рукой.
Оставшись без средств к существованию по иронии злой судьбы, Филимонов пробует зарабатывать себе на жизнь литературным трудом. Он очень много работает, пишет прозу, стихи, басни. Что-то оказывается изданным, а что-то до сих пор даже не подобрано в архивах. В конце жизни Владимир Сергеевич мучился от водянки и совсем ослеп. Умер Филимонов в 1858 году в полной нищете, то ли в Нарве, то ли в Москве, то ли в небольшом селе Мартышкино под Петербургом.
При составлении использованы издания:
Филимонов В. С.
Дурацкий колпак. части III, IV,V.
Санкт-Петербург. Типография Нейман и К. 1838 г.
Поэты 1820–1830-х годов. Том первый. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Ленинград. Советский писатель. 1972 г.
Все публикуемые тексты приведены в соответствие с правилами современного русского языка.
Из поэмы «Дурацкий колпак»
Беда от Идеалов в мире!Романтики погубят нас.Им тесно здесь, живут в эфире…Их мрачен взор, их страшен глас,Раскалено воображенье,Пределов нет для их ума.Ещё Шекспир – настанет тьма;Ещё Байро́н – землетрясенье;Беда, родись другая Сталь!Всё так. В них бес сидит лукавый.Но мне расстаться было жальС философической державой.
«О время!»
О время! Время! Враг! Губитель!И благодетель, и целитель!Твой яд врачующий помог душе больной…Одно лишь время в том успело,В чём не успел рассудок мой:Томился я – оно летело,Что изменялось, что старело…
«Зачем оставил я Кремля седого стены?»
Зачем оставил я Кремля седого стены?В Москве бы чудно поживал:Играл бы в клубе я, а в опере зевал;Фортуны б ветреной не испытал измены…Случилося не так.Я тени всё ловил, смешной искатель славы.Мне правду шепчет враг лукавый:Дурацкий кстати вам колпак.
Из поэмы «Москва»
«С моею странною душою…»
С моею странною душою,Как Вертер-Донкихот, боролся я с мечтою,Руссо-фанатика читал;В московском свете представлялСентиментальную любви карикатуру.Петрарка новый, я пел новую Лауру,И Яуза была Воклюзою моей…Я в цвете юношеских днейДурак классический от скучного ученья,Стал романтический дуракОт прихоти воображенья.
«Знавали ль вы Москву былую»
Знавали ль вы Москву былую,Когда росла в ней трын-трава?Я вам старушку нарисую.Вот допожарная Москва:Валы, бугры, пруды, овраги,Домы на горках и во рвах,Телеги, цуги, колымаги;По моде юноши в очкахИ дев и жён безлётных стаи,Алины, Полиньки, Аглаи;Ходячих сборище веков,Старух московских допожарныхИ допотопных стариков,Рассказчиков высокопарных;Толпы майоров отставных,Белоплюмажных бригадиров,Тузов-вельмож давно былых.
Из поэмы «Обед»
«Однажды был такой обед»
Однажды был такой обед,Где с хреном кушали паштет,Где пирамида из котлетБыла усыпана корицей,Где поросёнок с чечевицейСтоял обвитый в колбасах,А гусь копчёный – весь в цветах.А вот обед, где ветчинаБыла с изюмом подана!!!Вот редька горькая с сметаной!!!Вот с черносливом суп овсяный,С лавровым листом колбаса,С ершами – соус из морошки,С брусникою – телячьи ножки!Обед – веселье, а не бремя,Он нас не должен утомлять:Мы, в наше нравственное время,Едим, чтоб жить, не с тем, чтоб спать.Мы пьём не с тем, чтоб упиваться,Чтоб отуманивать наш ум.Мы пьём, чтоб чувством наслаждаться,Чтоб искрить пену наших дум.
Николай Иванович Надеждин
Седой Свистов! ты царствовал со славой;Пора, пора! сложи с себя венец:Питомец твой младой, цветущий, здравый,Тебя сменит, великий наш певец!Се: внемлет мне маститый собеседник,Свершается судьбины произвол,Является младой его наследник:Свистов II вступает на престол!
Кто-кто, а Надеждин сам напросился. Ведь писал же: «…Ежели певцу Полтавы вздумается швырнуть в меня эпиграммой – то это будет для меня незаслуженное удовольствие». И получил от Пушкина даже не одну, а несколько. Только вот удовольствие – вряд ли от этого получил.
Н. И. Надеждин. Гравюра на стали. Литературный музей, Москва. Автор неизвестен
Надеясь на моё презренье,Седой зоил меня ругал,И, потеряв уже терпенье,Я эпиграммой отвечал.Укушенный желаньем славы,Теперь, надеясь на ответ,Журнальный шут, холоп лукавый,Ругать бы также стал. – О, нет!Пусть он, как бес перед обедней,Себе покоя не даёт:Лакей, сиди себе в передней,А будет с барином расчёт.
«Зоил» и «барин» – это, понятно, Каче-новский, ну, а всё остальное, выходит – На-деждин.
Но Николай Иванович Надеждин – личность достаточно противоречивая, ограничиться пушкинским эпиграмматическим определением его сути будет крайне опрометчиво и несправедливо.
Надеждин происходил из семьи священника, и начало его деятельности не давало никаких поводов увидеть в нём будущего литературного критика и учёного-философа. Он окончил Рязанское духовное училище и семинарию, затем Московскую духовную академию, после которой преподавал в семинарии словесность и немецкий язык. Но более двух лет в духовном звании он не продержался и попросил о своей отставке.
С этого начался новый период в его жизни – он переезжает в Москву, сближается с литераторами, составляющими круг авторов «Вестника Европы», и, разумеется, с самим Ка-ченовским, редактором одиозного журнала. Но писал Надеждин не только для «Вестника», он сотрудничал с журналами Погодина и Павлова, а также основал свой журнал «Телескоп». Новый журнал наделал много шума после публикаций в нём «Философических писем» Чаадаева, за что Надеждина как его издателя и редактора высылают в Усть-Сысольск.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
