Уотербери ждал в баре на Тоттнем-Корт-роуд. Он носил черные вельветовые брюки, курил дешевые сигареты и привел какую-то слишком красивую, высокую девицу. Девица эта, очень молодая, звалась Сильвией. Сразу было видно, что она проходит долгий курс, начавшийся с Уотербери, и пока что во всем подражает учителю. Глаза у нее были живые, добрые, волосы – золотые, как на старинных картинках, и я думал: докуда же она дойдет? Вспомнит ли она через десять лет Уотербери и этот бар? Я пожалел его. Он так важничал, так покровительственно смотрел на нас, а ведь слабый-то он. «Да что там,-подумал я, когда он разглагольствовал о потоке сознания,– вот она глядит на меня, я бы и сейчас мог ее увести». Его статьи печатались в дешевых журнальчиках, мои книги выходили отдельными томиками. Она знала, что от меня научится более важным вещам. А он, бедняга, еще одергивал ее, когда она вставляла какую-нибудь простую человеческую фразу! Я хотел его предупредить, но вместо этого выпил еще хересу и сказал:
– Я спешу. Надо на похороны, на Голдерз-Грин.
– Голдерз-Грин! – восхитился Уотербери.– Совсем в вашем духе! Ведь вы бы выбрали это кладбище, верно?
– Не я его выбрал.
– Жизнь подражает искусству!
– Это ваш друг? – участливо спросила Сильвия, и Уотербери с упреком взглянул на нее.
– Да.
Я видел, что она гадает, кто это, друг или подруга, и был тронут. Значит, я для нее – человек, а не писатель. Человек, у которого умирают друзья, он их хоронит, страдает, радуется, даже нуждается в утешении, а не умелый мастер, получше Моэма, «но все же мы не вправе ставить его так высоко, как…».
– Какого вы мнения о Форстере? –спросил Уотербери.
– О Форстере? Простите, пожалуйста. Я думал, долго ли ехать до кладбища.
– Минут сорок,– сказала Сильвия.– Поезда редко ходят.
– Форстер…– сердито повторил Уотербери.
– От станции идет автобус,– сказала Сильвия.
– Сильвия, мистер Бендрикс пришел не для того, чтоб говорить об автобусах.
– Прости, Питер. Я думала…
– Прежде, чем думать, сосчитай до шести. Так вот, Форстер…
– Да Бог с ним,– сказал я.
– Нет, это важно, ведь вы принадлежите к разным школам…
– Он принадлежит к школе? А про себя и не знал… Вы что, учебник пишете?
Сильвия улыбнулась, и он это заметил. Теперь он меня не пощадит, понял я, но мне было все равно. Гордость и равнодушие похожи, и он, наверное, подумал, что я горд. Я сказал:
– Мне действительно пора.
– Да вы просидели здесь пять минут,– сказал он.– Очень важно, чтобы в статье все было правильно.
Очень важно не опоздать на похороны.
– Не понимаю почему. Сильвия сказала:
– Мне самой надо в Хампстед. Я покажу вам, как ехать.
– В Хампстед? – ревниво спросил Уотербери.– Не знал.
– Я же всегда езжу к маме по средам.
– Сегодня вторник.
– Значит, завтра не поеду.
– Спасибо,– сказал я.– Очень рад.
– Вы использовали поток сознания,– отчаянно заспешил Уотербери. – Почему вы бросили этот прием?
– Понятия не имею. Почему мы меняем квартиру?
– Вы разочаровались в нем?
– Я во всех своих книгах разочаровался. Ну, до свиданья.
– Статью я вам пришлю,– угрожающе сказал он.
– Спасибо.
– Не задерживайся, Сильвия.
В полседьмого мы идем на Бартока. Мы углубились в улочки Тоттнем-Корт-роуд. Я сказал:
– Спасибо, что увели.
– Да, я видела, что вы хотите уйти.
– Как ваша фамилия?
– Блейк.
– Сильвия Блейк. Хорошо. Даже слишком.
– Это близкий друг?
– Да.
– Женщина?
– Да.
– Какая жалость,– сказала она, и мне показалось, что ей вправду жаль. Многому надо ей учиться – литературе, музыке, беседе, но не доброте. Она влезла вместе со мной в переполненное метро, и мы ухватились за поручни. Ее прижало ко мне, и я вспомнил, что такое желание. Неужели теперь всегда так будет? Не желание, только память о нем. Она пропустила человека, вошедшего на «Гудж-стрит», и я ощутил, что ее нога прижимается к моей,– ощутил так, словно это было очень давно.
– Я никогда не бывал на похоронах,– сказал я, чтобы завязать разговор.
– Значит, ваши родители живы?
– Отец жив. Мать умерла, когда я был в школе, не в городе. Я думал, меня отпустят, но отец решил, что это слишком тяжелое зрелище. Так что ничего и не было. Только разрешили не готовить уроки в тот день.
– Я бы не хотела, чтоб меня сожгли,– сказала она.
– Предпочитаете червей?
– Да.
Мы были так близко, что могли не повышать голоса, но не могли посмотреть друг на друга, люди мешали. Я сказал:
– А мне что так, что так,– и тут же удивился, зачем я лгу, мне ведь совсем не все равно, это же я убедил Генри.
Вчера вечером Генри проявил слабость, он позвонил мне, попросил прийти. Удивительно, как сблизила нас Сарина смерть. Теперь он зависел от меня, как прежде – от Сары, все же я знал их дом. Я даже думал, не предложит ли он жить вместе и что я ему отвечу. Забыть Сару трудно и в том доме, и в этом, она связана с ними обоими.
Когда я пришел, он еще не совсем проснулся после снотворного, иначе мне было бы с ним труднее. В кабинете на краю кресла сидел священник– видимо, из этих редемптористов[Редемптористы – монашеский орден, основанный в XVIII веке св. Альфонсом Лигу-ори], которые по воскресеньям служат черту в темной церковке, где я расстался с Сарой. Лицо у него было хмурое, кислое. Он явно спорил с Генри.
– Это мистер Бендрикс, вы знаете, писатель,– сказал Генри.– Отец Кромптон. Мистер Бендрикс очень дружил с моей женой.
Мне показалось, что Кромптон и сам это знает. Нос тянулся по его лицу, как контрфорс по стене. Может быть, этот самый человек захлопнул перед Сарой дверь надежды.
– Добрый день,– сказал священник так неприветливо, что я ощутил, как близко колокола и свечи.
– Мистер Бендрикс очень помог мне с похоронами,– объяснил Генри.
– Я бы тоже помог.
Когда-то я ненавидел Генри. Что за чушь! Генри – жертва, как и я, а победитель – вот этот мрачный человек в дурацком воротничке. Я сказал:
– Навряд ли. Вы ведь против кремации.
– Я бы похоронил ее по-христиански.
– Она не христианка.
– Она собиралась ею стать.
– Разве этого достаточно? отрц Кромптон выложил формулу как банкноту:
– Мы признаем крещение намерения.
Банкнота лежала перед нами, ждала, что мы ее подберем. Никто не шевельнулся. Священник сказал:
– Вы еще успеете все отменить. Остальное я возьму на себя. Говорил он так, словно увещевал леди Макбет, обещая ей, чтобы отмыть руки, нечто лучшее, чем все аравийские благовония.
– Неужели и впрямь это так важно? – вдруг сказал Генри.– Конечно, я не католик, но я не понимаю…
– Она была бы счастливей…
– Да почему же?
– Церковь дает свои блага, мистер Майлз, и берет на себя многие обязанности. Есть заупокойные службы, постоянные молитвы. Мы помним наших мертвых,– добавил он, а я подумал: «Как вы их помните? Теории у вас хорошие. Вы говорите, что каждый человек важен. Волосы сочтены – но я просто чувствую рукой ее волосы, я не забыл тонкий пушок пониже затылка, когда она лежала на моей кровати лицом вниз. Мы тоже помним своих мертвых».
Заметив, что Генри поддается, я бестрепетно солгал:
– У нас нет совершенно никаких оснований думать, что она обратилась.
– Правда, сестра сказала…– начал Генри, но я не дал ему кончить:
– Она бредила перед смертью. Отец Кромптон сказал:
– Я бы никогда не посмел вмешаться, мистер Майлз, если бы у меня не было серьезных оснований.
– За несколько дней до смерти,– сказал я,– миссис Майлз написала мне. Когда вы ее видели?
– Примерно тогда же. Дней пять-шесть назад.
– Очень странно, что она об этом не пишет.
– Возможно… да, возможно, она не вполне доверяла вам.
– Возможно, вы спешите с выводами. Многие интересуются вашей верой, расспрашивают о ней, но совсем не собираются стать католиками.– Я быстро обернулся к Генри: – Глупо все менять. Распоряжение отдали, народ пригласили. Сара не была фанатичной. Кто-кто, а она бы не хотела никого беспокоить из-за прихоти. В конце концов,– я глядел на Генри,– все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромптону денег на мессу…
– Не нужно. Я утром отслужил. Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала.– Я буду поминать ее каждый день.
– Спасибо, отец,– с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
– Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
– Я ее очень любил,– сказал Генри.
– Многие любили ее,– сказал я.
Отец Кромптон взглянул на меня как учитель, которого перебил самый сопливый ученик с задней парты.
– Быть может, недостаточно,– сказал он.
– Что ж,– сказал я,– если вернуться к нашей теме, переиграть уже нельзя. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
