- Это я тебя убила, я! - упала перед стариком на колени Марья. - Это я замучила тебя, нашего кормильца, я! - била она себя в костлявую грудь, ломала черные худые руки, припадала губами к его сапогам. - Я барыней возле тебя жила, а должна была в прачках жить, чтобы помогать тебе приобретать! Афоня, прости меня, подлюку. Подлюка я, подлюка!
Груня стояла на своем месте за столом и, глядя издали на отца, с тупым видом крестилась и крестилась, сама даже не замечая этого.
Только один Афанасий, казалось, не потерял присутствия духа.
- Погодите, погодите, не плачьте, медь будет! - успокаивал он семью и блуждал вокруг бессмысленными, как бы что-то внезапно позабывшими, глазами. - Медь будет, медь будет! - колюче щурил он глаза.
Потом его залихорадило, он сжался, стал возле окна, спиной к подоконнику, лицом к семье, и задрожал.
- Сколько заказчиков! - показал он рукой прямо перед собой, всматриваясь и дрожа. - Сколько заказчиков!
Груня дико вскрикнула, выскочила из-за стола и, боясь взглянуть на страшное лицо отца, с плачем бросилась к матери.
- Мамочка, дорогая, неужели это уже нельзя?
Мать, дочь, сын, все трое прижимались к седой всклокоченной голове Афанасия, точно своими по-родственному любящими прикосновениями они еще надеялись вернуть безумцу разум.
Афанасий, высвобождаясь из их объятий, подозрительно вглядывался в каждого из них сверху вниз.
- Афоня, это мы, ничего! - успокаивала его, кричала ему в самое ухо, как глухому, Марья.
- Отец, не смотри так, не бойся, мы тебя не тронем, это мы, мы! тщетно старались вдолбить в него сознание дети.
- Грунечка, дочечка моя родненькая! - вдруг совсем по-другому, тонко и нараспев, заголосила Марья. - И что же мы теперь без него, без кормильца нашего, будем дела-ать!
- Тише! - раздраженно прикрикнул на мать Данила. - Мама, вы как будто уже хороните его. Может, еще ничего такого нет. Надо скорей людей созвать, доктора, доктора! Груня, бежи скорее к дяде Филиппу; пусть он сейчас придет сюда, скажи ему, что наш отец сошел с ума!
Груня накрыла голову шалью и побежала, тряся мешками своих дряблых заплаканных щек.
- О-о-о!.. - потерянно повалилась на пол Марья и завыла. - Пропали мы теперь без него, пропали!.. Дом только им и держался!.. Пропа-а-али...
- Мать! - сквозь душившие его горло спазмы воскликнул Данила тоном железной уверенности. - Я не дам вам пропасть, я брошу все, и студию, и живопись, распродам краски, холсты, альбомы, все принадлежности! Я буду работать дни и ночи, но только мы должны как-нибудь спасти нашего отца! Как мы могли допустить это? Но кто же знал, кто знал, что так будет!
- Я знала! Я замечала! - взвывала Марья, катаясь по полу. - Я уже давно замечала, что он ни одной ночи не спит, ни одной ночи! Лежит, думает, стонет! А дышит он ночью как! Как будто у него внутри горит! И как раскрыт бывает рот, и какие глаза! А когда встанет и займется делом, тогда как будто ничего...
- Теперь поздно плакать... - произнес Афанасий, сидя на стуле и холодно взглянув на жену и сына, как чужой и далекий. - Надо было раньше хвататься за медь...
Он встал, перебросил через плечо мешок, с которым ходил за медью, сунул в карман отвертку, молоток, напильник, надел картуз, направился к двери.
- Ты куда? - перегородил ему дорогу Данила и ласково обнял его за талию.
- Пусти! - вырывался и неприязненно хмурился Афанасий. - Ты украл мою медь. Я пойду, еще наберу.
Марья привстала с полу.
- Не пускай его, - тихонько проговорила она Даниле, потом обратилась к мужу. - Афонечка, погоди, милый, не уходи, сейчас должен притти мой брат Филипп, вместе пойдете, у него много, много меди.
- Воры! - злобно сказал Афанасий и, понуждаемый сыном, сел на стул.
Данила снял с него картуз, взял с плеча мешок, вынул из карманов инструменты. Афанасий особенно не протестовал, он все смотрел в одну точку и, казалось, не переставал о чем-то думать, что-то припоминать. Очки он разбил накануне, новых ему решили не покупать, все равно разобьет, и теперь лицо его выглядело необычным, другим, более морщинистым и помятым.
Вскоре в мастерскую прибежал Филипп, родной брат Марьи, такой же, как и она, худой, некрасивый, быстрый, типичный рабочий-металлист, с кожей лица, шеи и рук, как бы отсвечивающей металлической синевой. Пожилой, но еще очень бодрый, член завкома, он тоже делал у себя дома зажигалки.
- Здравствуй, Афоня! - протянул он Афанасию свою железную ржаво-синеватую руку, с деланной веселостью улыбался вокруг, а сам бледнел, волновался, нервно пощипывал свои черные реденькие бачки на щеках.
Афанасий посмотрел на него и отвернул лицо в сторону, ничего не сказав.
Филипп испугался еще более и еще более старался казаться развязным. Он смело подсел вплотную к Афанасию, хлопнул себя по коленкам и пошутил, обращаясь к больному:
- Ты что же это, старый товарищ? Никак тово... не в своем уме? Это не хорошо!
- Я за медь деньги платил! - враждебно повел глазами в его сторону Афанасий.
- Все плотют, - бойко затараторил Филипп. - Не только ты один плотишь. Никто тебе об этом ничего не говорит, браток, что ты не плотишь.
Он как бы незаметно поднялся, стал к Афанасию спиной, состроил на лице ноющую гримасу, подозвал к себе Данилу.
- Вот что, дружок, - говорил он ему вполголоса, - лети сейчас к нашему заводскому доктору, объясни все, в чем дело, скажи, что буйства никакого нет и ни на что вообще не жалуется, только, похоже, даже своих родных не признает. Живо!
Данила убежал и через час возвратился в сопровождении двух докторов, одного заводского, другого специалиста-психиатра, случайно приглашенного первым.
- Пока, конечно, ничего такого определенного нет, - сказали оба доктора после тщательного исследования Афанасия, изредка бросавшего им обрывки фраз про зажигалки, про медь. - Но, во всяком случае, факт его помешательства на-лицо. Наблюдение за ним необходимо, одного его пока-что не оставляйте. А там посмотрим.
- Доктор, - с клокочущими в горле слезами обратился к специалисту уже во дворе Данила, - ну, а сознание к нему когда-нибудь вернется?
- Как сказать? Оно и будет возвращаться, и будет опять пропадать. Картина болезни, ее ход определятся позже.
- А может, это нервное?
- И это может быть.
Доктора сели рядышком на линейку и уехали. Собравшийся возле дома Афанасия слободской народ таращил на них глаза с завистью, как на счастливчиков: хорошо одеты, хорошо упитаны, пешком не ходят, лечат друг друга бесплатно и без обмана...
И потянулись для дома Афанасия жуткие, томительные дни...
Как и предсказывал доктор, сознание иногда возвращалось к Афанасию. Но что это было за сознание! Он опять говорил только о зажигалках, о меди, обо всем, что связано с ними, и, не жалея себя, дни и ночи проводил у станка, работал зажигалки в запас. Но, главное, он все время что-нибудь при этом изобретал. Он изобретал и штамп для выделки готовых зажигалок, и пытался приготовить из какого-то смешанного состава камушки для зажигалок, и приноравливал электрические батареи для серебрения зажигалок, доставал ванночки, растворял в воде щелочи, убивал бесполезно на все это массу времени, переводил материал, портил инструмент. Он писал заявление в Москву, просил выдать ему патент на монопольное производство зажигалок, как великому самородку-изобретателю. Однажды он заставил Данилу написать вывеску "Здесь делаются зажигалки" и нарисовать горящую зажигалку с протянутой к ней папиросой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
