- Да, несчастье. Станислав Сергеевич и жена, и дети - все в общем...
- Что? - перебила она его, - погибли? Но как? Почему?
- Автобус, в который все сели,взорвался. Все погибли.
- Но может быть, Сережа! Ты должен ко мне приехать. Я боюсь!..
- Тебе, Леночка, я думаю. бояться нечего. Вот и Аркадия не тронули, взрыв был произведен без него. Он ещё даже не успел сесть в машину.
- Аркадий жив? Ох, Сережа, Аркадия может и не тронут, но я... Я боюсь! Я хочу, чтобы ты приехал.
- Хорошо, Лена, как только смогу, заеду, - сказал я, а сам подумал, что этак, у меня совсем не будет времени, если всех успокаивать. Аркадий, теперь Лена. - Я заеду, как только смогу. Но попозже. У меня сейчас дела. Помнишь, я звонил, вчера вечером и ночью погибли люди: Рубцов, Карелов, например.
- Да, но я их не знаю.
- Конечно, откуда тебе их знать. А я вот хорошо их знаю. Хочу сейчас заехать, поспрашивать самому соседей. Да и осмотрюсь. Начну с Рубцова - он ближе всех от дома Станислава Сергеевича жил, закончу с Неприенко, потом если не поздно, заеду.
- Только обязательно. Если не сможешь, позвони обязательно. Ты слышишь, обязательно.
Я отключился с приятным чувством. Каждый раз, общаясь с ней, я испытывал подъем... впрочем, не имеющий, по большому счету эротический оттенок; вся моя сексуальная энергия уходила эти дни на Катеньку. И странно, не в первый раз признавал я - моя Катенька сильно проигрывала в сравнении с Куницыной, та была полное, законченное совершенство, ей можно было непрерывно, без устали любоваться... а вот любить без устали мне хотелось Катеньку.
Подумав, я вылил остатки из второй бутылки пива в стакан, допил и решительно поднялся. Пора.
Прошел к выходу. Пожарные и труповозки уехали. Я добрался до своего неповрежденного "форда" и вскоре выехал за ворота, которые поползли вслед за мной - закрыл охранник из будки.
Николай Рубцов, действительно, жил неподалеку. я проехал по Пугачевской улице, свернул на первый Пугачевский переулок, потом на Демьяновский и у дома номер двадцать девять остановился.
Вышел, закрыл двери на ключ и двинулся ко второму подъезду девятиэтажного дома. В будке вахтера, специально спроектированной в этом типе домов, сидел, как было начертано над окошечком, консьерж. Консьержем оказался мужик лет пятидесяти, в пятнистом камуфляже, скорее всего нанятый самими жильцами. Он обедал. Из окошечка, куда нагнувшись сунул голову Фроов, тянуло жареной колбасой и кофем. Действительно, однокомфортная электроплитка стояла на табурете в уголке, а на сковороде перед охранником уже не шипела, но силно пахла кружки жаренной колбасы политой яйцом. Все это, несмотря на кустарность изготовления, выглядело весьма аппетино, и я внезапно почувствовал голод. И правда, ведь, не обедал. А утром у покойников Коневых выпил только кофе.
- Что надо? - с неудовольствием спросил консьерж, который успел уничтожить едва половину приготовленных явств.
Я сунул в окошечко для таких случаев имеющееся у меня удостоверение специального отдела ФСБ при кремлевской администрации. Документ был изучен, произвел впечатление, и еда была временного забыта.
- Чем могу? - по иному выразился боец.
Узнав, что меня интересует все, что касается семьи Рубцова, охранник успокоился. Оказалось, что консьерж заступил на дежурство в семь утра, когда уже соседи проявили свое известное любопытство и нашли сердечников. Его напарник перед уходом сообщил, что накануне вечером заходили два прилично одетых мужика в костюмах и при галстуках, но сразу видно, когда костюм сидит как форма, в общем, напарник обратил внимание и забыл. Только утром фраза брошенная одним из поднимавшихся, всплыла у него в памяти: "На четвертом?" А на четвертом этаже как раз и жил Рубцов Николай в квартире номер сорок девять. Да, когда утром все началось, напарник и вспомнил. Он же сообщил и милиции. Я выслушал все эти сведения, поблагодарил, пошел к лифту, нажал кнопку вызова и вошел в тут же открывшуюся кабину, игнорируя крик высунувшейся из окошка головы констьержа. Тот крикнул, что дверь опечатана и вообще нельзя.
Дверь, действительно, была опечатана длинным листиком с печатью. Я машинально сорвал бумажку и, немного покопавшись в замке собственным универсальным ключом, вошел.
Квартира была большая, четырехкомнатная, с отличной новой мебелью, огромной люстрой, но без индивидуальности. Однако, выполняла основную задачу - служить удобным и незаметным фоном, в пределах которого прекрасно жилось... и умиралось, хмыкнул я. Прошел в спальню. Здесь, как и в других комнатах, осмотр милицией если и был проведен, то лишь поверхностный. Дело было простое, смерть без признаков насилия. Конечно, сердце не выдержало. У обоих. Наверное, перенапряглись. Ночью. Это бывает, не часто, но бывает.
Я медленно огляделся. Да, ничего не искали, не смотрели. Постель была оставлена в том виде, каком её нашли. Вернее, Рубцова нашли с супругой, а постель оставили с отпечатками их тел. Хотя, продолжал я машинально следовать путями мышления оперативников, мало ли, может Рубцовы наркоманы, может передозировка, может отравление... И что-то все равно настораживало. Я, словно ищейка, медленно обходил спальню. Возле кровати стоял сервировочный столик, обе полочки которого - в основном нижняя - были заставлены бутылками. На верхней стояла наполовину пустая бутылка шампанского, два стакана, несколько банок с пивом, пепельница, полная окурков. Я посмотрел. Рубцов курил "ЛМ". Или его подруга. Вдруг насторожился: на полу, возле спинки кровати, у изголовья, лежал окурок без фильтра. "Прима". это ни о чем не говорило, могли оставить оперативники. А с другой стороны, они же здесь были долго, а окурок - один.
И больше ничего.
Так же тихо, как и вошел, я удалился. Спустился на лифте. Консьерж вновь высунулся из будки:
- Я же предупреждал, что опечатано. Мне говорили никого не пускать. На каком основании?
Я выслушал и вновь помахал своим спецудостоверением. Консьерж удовлетворился и втянулся обратно в окошко.
Я вышел из подъезда. Посмотрел на часы. Четырнадцать семнадцать. Время медленно, но упорно ползло. Однако, погода, действительно, портилась, и небо за время пребывания в квартире Рубцова густо покрылось облаками. Ветерок усилился. Недалеко, ввинчивая в воздух мусор и голубей, крутился невидимый смерчь. По тротуару шло в разные стороны довольно много людей. В соседнем доме, метрах в тридцати, в нижнем этаже был продовольственный магазин. Наверное, застрявший где-то внутри запах жареной колбасы и яичницы заставил меня пойти в эту сторону. Уже подошел к входу, когда густеющая здесь толпа, заставила опомниться: что я, колбасу покупать собрался? Да и денег, как всегда не взял. Отвернулся. Сзади зазвенело стекло. В толпе кто-то, наверное, упал. Я оглянулся. Надо же, все остолбенело уставились на разбрызганное стекло витрины, и из открывшейся глубины, словно из разбитого аквариума, течением ещё не набравшего силу возмущения, выносило продавцов. Я быстро вернулся к своей машине. Нет, надо заехать к Каримову, посмотреть, что там осталось, а потом к Наприенко.
Квартира Каримова была в кирпичной пятиэтажке на третьем этаже. Здесь консьержа не было. Поднявшись на третий этаж, я увидел, что железная дверь не опечатана. Секунду постояв в недоумении, я нажал кнопку звонка. Глазок непрофессионально затмился изнутри, меня изучали, потом женский голос спросил, кто я такой? Я вытащил свою волшебную красную книжицу, помахал перед глазком и сказал, что он из милиции. Внутри поколебались, но открыли. Черненькая испуганная девушка лет восемнадцати вопросительно смотрела на меня.
- Здравствуй, - сказал я, - я пришел снять показания.
- Но ведь уже два раза были из милиции.
- Я, собственно, не из милиции, - признался я и раскрыл свою "липу". Девушка прочла, поправила смоляную прядь, упавшую на лицо, и вновь посмотрела снизу вверх мне в лицо.
- ФСБ? - беспомощно спросила она. - Зачем?
- Надо, - твердо сказал я. - Вы позволите мне войти и осмотреть место происшествия?
- Да, заходите, - отступила она.
Я вошел.
- А вы кто будете? - спросил я девушку.
- Я племянница Рустама Исаевича, Фатима.
- Вы были здесь ночью?
- Да, - подтвердила она и заморгала черными ресницами.
- Ну, ну, - сказал я.
Мы прошли через всю застланную коврами гостиную и подошли к двери спальни.
- Здесь, - сказала Фатима.
Я стал открывать дверь и обнаружил, что это затруднительно: дверь была повреждена. Впрочем, открылась. Бардак в комнате был страшный. Мебель порушена, вся в расщепах, к тому же ещё тронутая огнем. На сохранившихся кроватях - бурые потеки. Крови конечно. Вместе со мной в комнату вошла и Фатима, огляделась, заморгала ещё чаще, потом беспомощно взглянула на меня. Показались слезы. Я вытащил платок, всегда хранившийся для экстренных случаев (встречающихся чаще, чем даже можно себе представить), решительно протянул девушке, дабы она вытерла глаза и нос, уже хлюпающий.
