Я настаивала на индивидуальных занятиях, и Елена Леонидовна взялась за меня. Работа у балетного станка позволяла забыться, невысказанные мысли и эмоции изливались в танце, и мне делалось немного легче. Через некоторое время я взялась делать сольный номер на песню Бьорк «Йога». Я посвятила этот танец Отто. Я видела его, улыбающегося, рядом со мной всякий раз, когда исландка пела: All that по one sees you see what's inside of me. Every nerve that hurts you heal deep inside of me. You don't have to speak — I feel emotional landscapes…[9]
Я никому пока не показала этот танец, и даже не потому, что он не попадал в «формат» нашего заведения — он был слишком личным.
Часто за танцами я вспоминала тот вечер, когда после выступления в Беленькой я взялась чинить куклу Отто, а он сидел рядом. Я старалась не поднимать на него глаз. Маникюрные ножницы, которыми я подпарывала расползшийся шов у Пахома на шее, чтобы вынуть истлевшие старые нитки и накрепко прошить материал заново, так и норовили впиться мне в палец. Когда ткань наконец разошлась, внутри показалась патронка и аккуратно обшитый краешек красного бархатного лоскутка. Почему-то я сразу догадалась, что наткнулась на какой-то секрет. Такое же чувство посещало меня однажды, когда я в детстве с друзьями-мальчишками отправилась искать клад в огороде заброшенного дома. Мы два раза начинали копать и бросали, углубившись едва на ладонь, а на третий лопатки наши уперлись во что-то плотное и упругое, и все сразу, не сговариваясь, догадались, что мы нашли настоящее сокровище, хоть это и не сундук с ржавым замком на крышке. Это оказался детский мяч. Какой-то ребенок давным-давно закопал его здесь. Для чего? Откуда нам было знать… Нам приятно было строить догадки, сидя у неглубокой ямы и передавая наш клад из рук в руки. Он был совершенно бесполезен — резина потрескалась, рисунок почти стерся. Невозможно было определить, какого цвета он был прежде. У каждого из нас были дома мячи в сто раз лучше. Но радовало и грело душу ощущение прикосновения к чужой тайне.
Я на какой-то миг забыла и про сидящего рядом Отто, и про распоротое горло Пахома, и про его челюсть, на которой мне предстояло заменить негодную резинку — я поддела лоскуток кончиками пальцев и потянула наружу. Это оказалось крошечное сердечко. Аккуратно сшитое из бархата, нежное и теплое на ощупь. Для него в мягком тельце Пахома был сделан специальный потайной кармашек.
Кукла лежала у меня на коленях и смотрела в потолок. Прежде мне казалось, что Пахом — всего лишь тряпка с головой из папье-маше; безмолвный и бесчувственный инструмент, который оживает на короткое время лишь благодаря Отто. Теперь вдруг мне почудилась в этих игрушечных глазах и нелепо распахнутом ротике какая-то тусклая, едва теплящаяся жизнь. У него была своя история, у этого Пахома. Тот, кто его делал, любил его. Отто говорил, что Пахом когда-то играл на театральной сцене. Кого?.. В чьих руках он оживал прежде?.. Кто создал его куклой с сердцем?..
Я открыла рот, чтобы произнести: «Ух ты, смотри-ка, Отто, что здесь такое…» И промолчала. Наверное, он знал о сердечке. А если не знал — пускай эта маленькая тайна останется мне, решила я. Он не «видел» сердечка — лишь мои пальцы, теребящие невидимую ему ткань, и может быть, цветные сполохи волнения, окружившие меня. Но этому Отто скорее всего не удивился. Мелькнула острая мысль — забрать бархатный секретик себе, ведь он не заметит!.. Но я спрятала сердечко обратно, сшила ткань крепкими нитками и занялась кукольной челюстью.
Сейчас я жалела, что не отважилась его похитить. Тогда у меня было бы хоть что-то, хоть малый кусочек жизни Отто…
Когда-нибудь я спрошу его об этом спрятанном сердце. Когда-нибудь…
Вскоре о моих танцах в перьях и изукрашенных стразами бикини знал весь дом. Город-то маленький, все друг друга знают, все друг другу кем-то приходятся. Слухи разбегаются, как тараканы от человека с тапкой, и на ходу обрастают фантастическими подробностями. В подъезде за моей спиной стали шептать «вон, пошла наша прости-господи». Меня это злило, я стала нарочно возвращаться домой на такси в гриме и париках.
Света, конечно, знала, чем я зарабатываю на жизнь, хотя и журила меня порой за неуважение к общественному мнению. Отец Михаил относился к нашей с ней дружбе спокойно, правда, однажды намекнул, что неплохо бы мне подыскать более достойную работу, у него как раз есть на примете местечко — наборщик в редакции газеты «Православное слово»…
Двадцатого сентября, вернувшись под утро с работы, я обнаружила у себя под дверью Сяо. Еще через два дня пришли Рыся и Зося. Теперь вместе с Дуськиными рыжими отпрысками на моих пятнадцати квадратных метрах размещалось девять кошек. Одного котенка обещала забрать Света — сынишки давно изводили ее и отца требованиями завести дома какого-нибудь зверька. Но все равно я стала подумывать, не подыскать ли мне жилье попросторней.
Не успела.
Двадцать пятого числа Света прибежала в полседьмого утра взволнованная и растерянная. Отец Михаил еще неделю назад уехал в Екатеринбург по делам епархии, а тут ей позвонил брат и сказал, что мама попала в больницу: камни в желчном пузыре, срочная операция.
— Мне нужно уехать, срочно, понимаешь? — Она едва не плакала. — Миша вернется сегодня вечером, в полдевятого… Можно я с тобой до вечера мальчишек оставлю? Пожалуйста. Ты извини, я знаю, что ты только с работы, но тетя Леля сегодня не может — она в больнице на дневном стационаре, а Авдотье Никитичне я уже не доверяю, у нее склероз жуткий (прости, Господи!), и Людмила с четвертого этажа тоже никак — у нее с мужем опять проблемы… Наташ, пожа-алуйста. Еды у меня на два дня наготовлено. Ты можешь даже с ними во двор не выходить. Почитай им что-нибудь, посмотрите мультики, с котятами пусть поиграют. И еще им днем обязательно поспать надо, а то в садике сильно ругаются за нарушение режима…
«Вот и пригодился диплом дошкольного педагога», — подумала я.
Поповичи — Глеб и Тимофей — ко мне давно привыкли, поэтому не утруждали себя соблюдением приличий. Буянили, отказывались от каши и к полудню каждый честно заработал три шлепка по попе. Это их усмирило, но ненадолго. Вскоре стало ясно: чтобы парнишки «дозрели» до сна, необходимо сводить их на прогулку.
Во дворе мы провели часа полтора. За это время Тимка был дважды снят с дерева, а Глебка чуть не провалился в открытый канализационный люк.
То и дело двор оглашался истошными криками — супруги Сазоновы, наши соседи с четвертого этажа, затеяли очередную ссору, а поскольку форточки в их квартире были как всегда открыты настежь, весь дом был в курсе их семейного кризиса. Впрочем, кризис для них был естественным состоянием — за то время, пока я обитала в десятой квартире, они расходились и сходились уже, наверное, по пятому разу. Однажды мне даже пришлось наблюдать, как в порыве ярости кто-то из Сазоновых выкинул из окна трехлитровую банку с вареньем. Счастье, что не оказалось под окном случайного прохожего…
Вместе с соседскими ребятишками мы сыграли в жмурки и догонялки, в «московские» прятки и космический корабль. Потом кто-то из ребят принес мяч, и началось «съедобное-несъедобное». Когда настало время идти домой укладывать мальчишек спать, оказалось вдруг, что Тимка куда-то сбежал. Только что был здесь — и нет его.
— Тимка! Ребята, кто-нибудь видел Тимку?
— А он с Лешкой в беседке спички жгет, — с радостью сообщила маленькая ябеда Оля.
— Ага, спички, значит… Глеб, ты нас возле подъезда подожди, хорошо? Я сейчас твоего брата приведу.
Глеб безропотно потопал к подъезду, а я направилась в глубь двора к той самой беседке. Точно, двое пятилетних хулигашек, спрятавшись от взглядов взрослых, усердно чиркали по коробку. Вспомнился стишок: «Спички — лучшая игрушка для скучающих детей. Папин галстук, мамин паспорт, — вот и маленький костер…» Ну, держитесь, паршивцы, попадет же вам…
Но тут раздался пронзительный, на грани ультразвука, женский крик:
— Пропади пропадом, ненавижу!!!
Я обернулась: дверь балкона сазоновской квартиры распахнулась, как будто изнутри по ней ударили тараном, и на пороге появилась воинственная Людмила — с закатанными рукавами и огромным старинным чемоданом в руках.
— Курва!!! — неслось ей вслед из глубины квартиры.
Не обращая внимания на ругань мужа, Людмила победоносно водрузила чемодан на перила, провозгласила:
— Забирай свои шмотки и проваливай!!! — И чемодан кувыркнулся вниз подбитым самолетом.
А внизу стоял, переминаясь с ноги на ногу, Глеб.
Тело среагировало быстрее разума — ноги рванули к подъезду; но разум остановил — не успеть.
И тут милосердное время замедлилось.
Я попыталась поймать взглядом чемодан, и он дернулся, точно налетев на какую-то непрочную преграду, но падения не остановил. Только щелкнули разболтанные замки, крышка отскочила, и в воздух выпорхнули мятые рубашки. Я выбросила вперед руки, точно в моей власти сейчас было притянуть летящую тяжесть к ладоням. Бесконечно долгий миг спустя мне все же удалось крепко схватить тяжеленный чемодан на уровне окон первого этажа. В этот рывок я вложила себя всю. Точно из меня вылетел гарпун и пригвоздил чертов чемодан к воздуху.
