На Арбате жил учитель рисования Ревуцкий. Левитан уныло пошел к нему, в ту отвратительную по воспоминаниям квартиру, которую приходилось посещать в самые безвыходные дни своей школьной жизни. Ревуцкий поденно нанимал молодых художников, задавая им тему картины. Делец пользовался большой известностью в мещанских и обывательских кругах, сбывая им дешевый товар. Поденщик-художник заканчивал свой безрадостный труд. Ревуцкий расплачивался, подписывал своим именем картины и отправлялся по невзыскательным клиентам. Вещи Ревуцкого висели во многих купеческих особняках, по трактирам, даже в борделях.
Левитан не работал у Ревуцкого уже больше двух лет. Упитанное сладкое лицо мошенника самодовольно засияло при виде знакомого художника, об успехах которого он знал из газет.
-- А-а-а, -- протянул он насмешливо, -- я думал, вы забыли, в каком арбатском переулке проживает некто, спасающий художников от голодной смерти... Москва, ведь она неприветливая, черствая, скопидомная... Один Ревуцкий готов служить искусству.
-- Давайте тему, -- перебил его Левитан.
-- Ах, что вы! -- выкрикнул Ревуцкий манерно. -- Ах, посмею ли признанному мастеру докучать подсказками! Да и подойдете ли вы теперь к моему ателье? Не знаю, не знаю... У вас свои почитатели, у нас, бедных, тоже свои... Впрочем... раздевайтесь... Предупреждаю; плата у меня та же. Может быть, вы задорожитесь? Вы же на пороге к знаменитости... А знаменитость, это значит куши, кушики, кушищи...
Левитан сказал резко и прямо:
-- Платите - что хотите. Тему?
Он торопливо скинул свое пальто, размотал шарф с шеи и начал тереть руки, разогревая их с мороза. Ревуцкий задумался, поднял глаза на старинную хрустальную люстру и кстати оправил на ней одну висюльку, выбившуюся из ряда. Исаак Ильич невольно подумал, что, наверно, чьими-то слезами облита эта люстра, попавшая от разорившегося человека в грязное гнездо хищника.
-- Слушайте, -- приказал Ревуцкий, -- речка, на бережку домик, вокруг домика плетень, развешано разноцветное белье, сушится на солнышке, кругом лес... Ах да, по воде плывет лебедь с лебедятами. Это ходкий мотивчик у моих покупателей. Старушка с корзинкой идет по грибы от домика. За углом его, в кустах, молодая красавица обнимает и целует молодого человека, подстриженного горшочком... Понимаете, купеческий признак, домостройчик, намек-с на сословие... Нанимаю на три дня. Размер -- аршин с четвертью на три четверги. Да, да... Небо делайте фиолетовое, воду темную, у девицы-красавицы пышные груди, каравайчиками, чтобы из-под кофточки выпирали. Прошу к мольберту. Эй, Степка, -- крикнул он прислуживающему в мастерской рыжему веснушчатому парню, -- принеси господину Левитану из кладовой подрамник с натянутым холстом. Да осторожнее, гляди, дуралей, не продави холст лапой, как с тобой это бывает.
В конце третьего дня Левитан закончил картину. По привычке он чуть не подписал ее и, морщась, остановился. Заказчик мельком взглянул, стал искать свою кисть и недовольно забормотал:
-- Какая несмелая рука! Никакого размаха! Вы раньше писали более подходяще. Вот я сейчас "пройдусь" по ней и все заиграет. Смотрите, молодой человек, что значит опытность.
Левитан не смотрел, испытывая страшную тоску и отвращение к развязному нанимателю. Художник невольно вспомнил продающего картины на Сухаревском рынке Саврасова. Сначала учитель, теперь ученик. Левитан получил деньги и опрометью бросился на улицу.
Он убежал не простившись, чего не следовало делать. Ревуцкий не забыл этого. Он любил почтительность. Когда нужда снова привела Исаака Ильича в знакомый переулок на Арбате, Ревуцкий сначала не узнал Левитана, потом попросил прийти завтра, на следующий день повторилось то же, и только пятый скромный визит удовлетворил прощелыгу.
-- А что бы вы делали без меня, господа начинающие художники? --спросил этот нагло прищурившийся человек. -- Я настоящий меценат, а не какие-нибудь там Третьяковы... Я даю работу каждому, кто хоть сколько-нибудь марать умеет. Попробуйте, господин Левитан, c картинкой прогуляться в Лаврушинский переулок. Знаете, как Третьяков составляет галерею? По с-п-и-с-к-а-м... Умные советчики угодных им художников переписали столбиком, в алфавитном порядке. Третьяков заглянет в эти святцы, вас там нет, ну, значит, не висеть вам в галерее, нос не дорос, приходите с бородкой, с чином, с газетными вырезками в карманах. А я... да я с улицы любого пущу и дам хлеба ковригу. Пишите-ка вы сегодня лунную ночь. Сад. В зелени павильон. Пустите какую-нибудь китайскую чертовщину для красоты. Над прудом скамья. На ней сидит барыня в белом платье, собачка рядом, на коленях возле скамьи стоит молодой стрекулист, умоляюще протягивает к барыне руки, а она собачку кормят сахаром... Ага! Какова темка? Умеет Ревуцкий фантазировать?
-- Я согласен на любой сюжет, -- поспешил сказать Левитан, заметив недовольство на лице заказчика.
-- Ах вы... неловкий! -- воскликнул Ревуцкий. -- Да вещицу такую с руками оторвет
покупатель! Он ведь любит лунные ночи, любовные сцены, холодную барыню... Он ведь понимает, что холод-то напускной... Под платьицем-то все горит... Ночью пришла.., Павильон сзади... Дверка туда гостеприимно отворена... Пожалуйте, милости просим...
Левитан взял кисти и смотрел в пол.
-- А то валяйте под Шишкина, -- не унимался Ревуцкий. -- Вон висит с него копия моей работы. -- Он показал на стену. -- Лес, конечно, надо изменить. У него ели, вы на память катните сосны, у него медведи, вы напустите свору волков. Для эффекта под сосной поместите плачущую девочку лет десяти с корзиной, полной грибов. Пускай из корзины торчат навалом краснаголовые подосиновики, белые, рыжики. Покупателя в дрожь: волки-то ведь съедят младенца... Ха-ха. Покупатель ужасается, а нам деньги. Запузыривайте Шишкина. Вы пейзажист, значит, быстрее окончите вещь. Дешевле платить.
Тяжелая эта зима только к самому концу подобрела к Левитану. Можно было уже обходиться без "мецената" Ревуцкого. Этюды хорошо покупались. Исаак Ильич сумел даже скопить немного денег на лето. Но все чаще и чаще повторялись приступы беспричинной тоски, отчаяния. Левитану казалось, что так и не удастся ему достигнуть совершенства в передаче своих впечатлений от природы: она неуловима, недоступна, язык красок художника беден.
Жизнь утрачивала привлекательность для того, кто в искусстве находил смысл и цель существования. В один из чудесных весенних дней, которые так вдохновляли Левитана к творчеству, художника настигла беда. Он не справился с печалью душевной и пытался повеситься. Спасли друзья, следившие за слишком долго угнетенным художником.
Пережитое потрясение забыть было трудно. Левитан испытывал стыд перед самим собой, краснел при встречах с знакомыми. Словно боясь себя, почти не отходил от Николая Павловича и Антона Павловича Чеховых. Ближе этой семьи никого у него не было. Там верили в талант художника, любили его, берегли, Антон Павлович больше и лучше других.
МАКСИМОВКА
Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную поземку, сверкали миллионами маленьких звезд под стеклом крепкие насты, по кривым почерневшим проселкам ездили на санях, а в Москве снегу уже не осталось, несло едкую пыль, громыхала извозчичья пролетка, словно немытая с прошлого года. Левитан с отвращением проходил прокуренными коридорами "Англии", затыкал щели в дверях своего номера, -- художник почти заболевал каким-то особым обострением обоняния, вся Москва казалась ему пропитанной запахом тления, разложения, густым смрадом таяния.
Исаак Ильич наскучался по свету, по солнцу. В последнее время он ненавидел вечно сумеречную свою меблированную комнату. На одной из стен отстал огромный кусок сереньких замасленных обоев. Левитану казалось, что в номере стало светлее.
Однажды Исаак Ильич был в Измайловском зверинце. Грустный и растерянный после неудачного самоубийства, он приехал сюда вздохнуть весенним воздухом. В Измайловском зверинце точно бы сияло другое солнце. Исаак Ильич бродил долго, печаль не оставляла его, она сегодня действовала сильнее природы. Но в то же время он с наслаждением посидел на пне, уже высохшем после зимы, глубоко втягивал свежий, острый ветерок, что почти колол лицо, как в небольшой мороз. Пели первые птицы -- зяблики, малиновки. С треском и шумом вспархивала воробьиная стайка с полянки, где вчера паслась лошадь. Грачи носили в клювах черные веточки в гнезда, как у Саврасова на картине. Ворона каркала и оклевывала белую большую кость, недавно вытаявшую из-под снега. Все это знакомое, тысячи раз виденное умиляло и волновало. Он обошел стороной полянку, чтобы не вспугнуть воробьев, занятых поисками корма, с удивлением проследил за ныряющим полетом птички, какой еще никогда не видал раньше.
Вокруг все жило -- маленькое и большое, красивое и безобразное, значительное и ничтожное. И Левитану стало легче переносить свою печаль. Сверх обыкновения, отправляясь в Измайловский зверинец, художник сунул в карман несколько бутербродов. Они подкрепили его.
