Мать говорит мне, что ее здоровье, слава Богу, начинает поправляться. Я рад этому еще и потому, что у нас собралось сразу столько гостей. Сейчас перед ними можно будет продемонстрировать патефон. В то время патефоны были большой редкостью. Вот патефон уже на столике, и из него льется песня:
Лейся, песня, на просторе,не грусти, не плачь, жена…
Я стараюсь уловить на лицах присутствующих выражение радости, так как и мама и дяди любили песни, знали в них толк и сами при случае не прочь были попеть. Но они как-то странно молчат и словно бы с укоризной смотрят на веселого студента. А из патефона несется новая песня:
Ой ты, волюшка, вольная воля,в целом мире такой не сыскать…
Дядя Илья, токарь, подходит к патефону, ударяет кулаком по мембранной головке, игла насквозь протыкает и раскалывает пластинку. Из глаз дяди выкатываются слезы.
— Тебе, студент, видно, очень весело. А почему ты хотя бы из приличия не спросишь, где твой отец?
— Может быть, на работе? Или новую спецовку выдают, и он задержался после ночной смены?
Мать всхлипывает, с трудом сдерживая рыдания. У мужчин на глазах слезы.
— Что же случилось? Неужели крушение поезда?
— Ты почти угадал, племяшок. Он в сплошной ночной смене, из которой не возвращаются, и, наверно, уже в новой спецовке. А называется эта смена — НКВД.
После короткого рассказа матери дядя Захар сказал:
— Вот так-то, студент. Теперь скажи нам, темным людям, что делать?
Что я мог ответить? Теперь я понял, что и меня самого не случайно, а именно в связи с арестом отца вызывали в луганский НКВД в середине апреля. Я тогда не придал значения этому вызову, потому что принимавший меня сотрудник задавал мне какие-то пустяковые вопросы: как учусь, какие преподаватели, какие дисциплины больше всех нравятся. Я подумал, что, может быть, расследуется донос на какого-нибудь преподавателя, и поэтому всячески расхваливал всех преподавателей. Только в конце беседы мне были заданы вопросы, вроде между прочим, о родителях: где отец, мать, чем занимаются, что пишут. Но я тогда еще ничего не знал о случившемся с отцом, и даже открытку от матери о ее «болезни» не получил. Я ответил, что дома все в порядке, и никакого другого ответа по имевшейся у меня информации не могло быть. Меня отпустили. А в каком случае могли не отпустить? И еще непонятно: неужели в НКВД не поинтересовались моим институтским личным делом? А если интересовались, то как могли не заметить фальшивую справку о социальном происхождении? Или, может быть, в луганском НКВД мое дело попало к просто хорошему человеку? И что было бы, попади оно к другому?
Дядя Захар, остальные дяди и мама, задавая мне вопрос «Что делать?», фанатически верят в силу моей «образованности», которая подскажет мне, как вызволить отца. Им и в голову не приходит, что махина НКВД имеет свой план в виде давно составленных списков. Может быть, сейчас подошла очередь для того списка, по которому мне в 1934 году отказали выдать паспорт и пообещали «выслать куда-нибудь подальше». И все же…
— Все это какое-то недоразумение. Вот увидите, там разберутся, и отец вернется. А мы начнем действовать по Конституции. Сейчас напишем письмо главному городскому прокурору, — сказал я.
— Ничего себе недоразумение: был человек — и нет человека, — ответил мне дядя Илья. — Ты, Гриша, конечно, ученей нас, но мы по-темному так понимаем это дело: слишком уж много этих самых недоразумений. Пройдись только по нашему поселку — со счета собьешься. Слыхали мы про всяких врагов народа, но теперь уже выходит так, что народ сам себе враг. Вот это и есть сплошное, огромное и очень страшное недоразумение.
Городской прокурор, к которому я попал после Майских праздников, повертев в руках мое заявление, равнодушно ответил:
— Таких заявлений не принимаем.
Мои настойчивые просьбы он выслушивал, рассеянно глядя в окно.
— Но вы, как самый главный прокурор в городе, можете затребовать дело, и все выяснится. Тут просто недоразумение.
Прокурор ответил:
— Обратитесь в НКВД. Я ничем вам помочь не могу.
В НКВД через окошко мне сказали:
— Справок не даем.
Потом я направился к городской тюрьме, где стояла огромная очередь с узелками. На всякий случай купил немного яблок. А когда дошла моя очередь, услышал ответ:
— У нас не числится.
Надо было возвращаться в Луганск: в июне — выпускные государственные экзамены. Написал заявление на имя областного прокурора, прокурора УССР, Генерального прокурора СССР; в НКВД: городское, областное, УССР, СССР; Сталину, Молотову, Калинину. Позднее, когда узнавал о смене наркомов или начальников НКВД, — особенно когда прежние объявлялись врагами народа, — повторно направлял заявления на имя вновь назначенных лиц. Все эти мои письма оставались без ответа.
На луганском вокзале в раздумье, вспоминая, как здесь последний раз виделись с отцом, я по ошибке вышел к двери, на которой была надпись: «НЕТ ВЫХОДА». В этой надписи словно бы затаился прицельно мне адресованный зловещий смысл. С тех пор всегда и всюду при виде подобных надписей у меня невольно возникают ассоциации с трагическими событиями апреля 1938 года.
Вернувшись в институт, я рассказал об аресте отца члену парткома института Ивану Фомичу Боярченко, выразил уверенность, что все это недоразумение, попросил совета. Но Иван Фомич ответил:
— Органы НКВД работают точно. У них недоразумений не бывает. Но ты не падай духом: сын за отца не отвечает. Это сказал сам Сталин. А тебя мы знаем и в тебя верим.
— Но я ведь не о себе, а об отце, которого знаю и в которого верю. Вас, старого партийца, хорошо знают и в Донецкой и в Луганской областях. Прошу вас, попросите, пусть разберутся.
Слушая меня, Иван Фомич, может быть, вспоминал своего друга Владимира Горбатова, вожака и любимца луганских комсомольцев, которого уже нет. Фомич хорошо знал Володю, верит в него и не верит, что он враг. И потому дал мне совет:
— Отцу не поможешь, а себе навредишь. В институте о случившемся никому больше не рассказывай. Кому надо — я расскажу сам.
После разговора с Иваном Фомичом я частенько, пока шли выпускные госэкзамены, ненароком наведывался в фойе институтского клуба, чтобы посмотреть, не сняли ли мой портрет отличника, как сына врага народа. Ведь в последние годы случалось так, что в течение считанных минут снимались и не такие портреты. В этом самом клубе мне пришлось делать доклад о жизни и деятельности П. П. Постышева. Доклад всем понравился. А через несколько дней по всей стране как ветром сдуло портреты этого «соратника великого Сталина».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
