Расстояние от автостоянки до школы я летел как на крыльях. Отец определенно мне нравился! И дело было не только в телефоне.
В пятницу после школы Лина отвезла меня к психотерапевту. Врач долго задавал мне разные вопросы, потом предложил заполнить несколько тестов. Его лицо было закрыто маской, а очки скрывали глаза. Стекла очков бликовали от стоящей на столе лампы и я никак не мог поймать его взгляд, чтобы подрезать своими вишнями. Я не мог ему доверять без этого.
Наконец дело дошло до уточнения диагноза.
— Мальчик вполне здоров, только чересчур чувствительный. С возрастом это немного подкорректируется. Пусть занимается неутомительным спортом, поощряйте его музыкальные занятия. Из таких мальчиков вырастают романтики и творческие личности. Возможно, он станет музыкантом.
Я не собирался всю жизнь лить сопли под завывания какого бы то ни было музыкального инструмента и как можно твёрже сказал:
— Я буду инженером-машиностроителем.
Прозвучало очень по-детски.
Но врач не обратил внимания на мои слова или сделал вид и продолжил беседу с Линой.
Мне прописали микстуру и пузырек таблеток. Микстуру Лина убрала в холодильник и выдавала мне по 10 капель на ночь. Таблетки я принимал сам, отмечая каждый прием в ежедневнике. В пузырьке было пятьдесят штук. Я подсчитал, что этого количества мне хватит как раз до от'езда в Баварию.
Ежедневник я купил в лавочке возле гимназии, когда однажды после уроков ждал Лину. Она немного задерживалась. В ежедневник я стал записывать каждодневные важные дела, аккуратно вписывая их по воскресным вечерам в график новой недели. К таким делам относились дни, когда я звонил бабушке и брату. Бабушка, выслушивая мои объяснения по поводу графиков, только хмыкала и приговаривала: «Ну-ну, ну-ну».
Она оставила свою научную деятельность, поручив кафедру заботам молодых коллег. Среди молодежи не нашлось любителей творчества Батюшкова, и тема, думаю, была похоронена навсегда. Я давно подозревал, что бабушка перепахала ее вдоль и поперек, и исследовать там было уже нечего.
Однажды бабушка спросила:
— Как там отец?
— Все хорошо, бабушка. Он мне нравится.
— Ты смотри не расслабляйся.
— Бабуш, маме он тоже нравился.
Я напрасно это сказал. Бабушку понесло.
— Твоей матери доверять нельзя. Она всегда была вертихвосткой. Из дома сбежала в 17 лет, замуж выскочила ни свет ни заря, Вовку родила, со мной не посоветовалась. Всегда все делала мне наперекор. Небось, немецкий язык тоже мне назло выбрала. А уж под старость что учудила! Любви ей захотелось, козе старой. Влюбилась! И в кого!
Тут я испугался, что сейчас посыплются проклятия в адрес «недобитого фашиста», и засмеялся.
— Что ты смеёшься? Тут дело серьезное. Кому я оставлю свое научное наследство? На тебя надежды нет, да я тебе его и не доверю. В тебе русского-то ничего нет.
Она резко сменила тон и закончила жалобно-просительно:
— Когда ты приедешь ко мне, сынок?
В моем графике на этот год бабушка не значилась, и я ничего ей не обещал.
Дурная привычка никому никогда ничего не обещать, только себе самому, была у меня с раннего детства. Бабушка называла ее «букавство».
Тридцатого мая Лина улетела в Мексику. Мы поехали проводить ее до аэропорта. Она была в хорошем настроении и даже возбуждена. Я видел ее такой впервые. Впрочем, у меня у самого внутри звенели фанфары. Я был готов прямо отсюда ехать в Баварию. Скоро-скоро мне должно открыться что-то, что изменит мою жизнь окончательно или наполнит ее тем, чего был лишён с самых ранних лет. Я был убеждён в этом и пообещал себе быть стойким, чтобы ни случилось.
Через неделю, когда солнце лениво уплывало за покрытый лесом горный склон, мы въехали в ворота перед старым каменным двухэтажным домом с мансардой. Навстречу нам вышла пожилая суровая дама. Я поздоровался с ней. Она взглянула на меня с любопытством и что-то ответила. Я не разобрал. Отец заговорил с ней, как мне показалось сначала, на незнакомом языке и они вошли в дом. Водитель такси потащил вслед за ними наши чемоданы.
Может, это ещё одна жена? Может, у него старухофилия и его тянет к пожилым женщинам? Он иногда казался мне странным.
Дом, если бы не второй этаж с мансардой и узкие окна, был бы точной копией бабушкиного дачного сарая. Такая же двускатная крыша, темный камень, хотя здесь может быть не камень, а облицовка, небольшое крыльцо и вход с фасада, и дом стоял также немного вполоборота к въездным воротам. Я вспомнил холод и промозглую сырость бабушкиной дачи и меня пробрал озноб. Заходить внутрь не хотелось. Я покружился по двору, сделал несколько снимков на телефон. Пошлю брату. Вовка закончил архитектурный институт и, хотя по специальности не работал, продолжал интересоваться архитектурой.
Когда я вернулся к дому, отец ждал меня на крыльце. Мы прошли через холл первого этажа на противоположную сторону дома на открытую террасу. Проходя, я обратил внимание, что мой чемодан до сих пор стоит у входа. На террасе строгая дама столбом замерла возле накрытого к ужину стола.
Отец представил мне ее как хранительницу дома, так он выразился. Я чуть было не рассмеялся, вспомнив, какая дикая мысль пришла мне в голову полчаса назад. Ну разве не дурак? Домохранительница, ее звали Людвига, говорила на местном диалекте, и я плохо ее понимал. Отец не спешил быть при мне переводчиком. Интересно, что у него на уме? Мое тесное и продолжительное общение с Людвигой не предполагается? Или он догадался, что я пообещаю себе выучить швабский язык?
После ужина отец повел меня устраиваться на ночлег.
— Я покажу тебе две комнаты. Сам выберешь ту, что тебе понравится.
Первая комната, узкая и длинная с минимальным количеством мебели, бабушка сказала бы «набором школьника», напомнила мне каморку Царскосельского лицея, где жил Саша Пушкин, прежде чем стать Александром Сергеевичем русской литературы. Перед дверью второй комнаты отец несколько помедлил, потом осторожно повернул ручку и подтолкнул меня вперед…
Меня накрыла легкая волна маминых духов. Голова чуть закружилась, и я присел на край кровати. Передо мной стояли мой отец и моя мать…
Фотография была сделана в
