первой же партии тиража – 10 тысяч подписчиков отказались выкупить гадко изданный том. Писали, да со множественными подписями, куда же? – в ИНКОМ да в безвинную редакцию журнала, чью марку взял «Центр», и ошеломлённому Залыгину, и прямо ко мне в Вермонт.
«Получили первую книгу “Архипелаг ГУЛАГ” и просто возмущены, складывается впечатление, что эта подписка устроена ради чьей-то наживы» (18 подписей). – «Разве знали подписчики на А. Солженицына, что… на такой книге, на таком авторе вы решили нажиться… Ваша коммерция не знает границ совести» (Смоленск). – «Являясь постоянными подписчиками вашего журнала, всецело вам доверяя, мы с радостью подписались на собрание сочинений А. И. Солженицына. Наша радость была преждевременна. Мы столкнулись с фактом чистого надувательства» (9 подписей, Пермь). – «Нас обманули; бумага плохая, переплёт мягкий, заранее не поставили в известность об увеличении цены в 2 раза, да столько же за доставку. Вот и живи не по лжи». – «Подписчики “Нового мира” попались на коммерческую удочку. Ваша организация, как лабазник, сбыла с рук дрянцо по завышенной цене» (Студент). – «Сколько было радостных ожиданий при объявлении подписки… Прекрасно помню те времена, когда поливали грязью Солженицына на всех углах и во всех изданиях. А теперь решили крупно заработать на его имени» (Ленинград). – «Обман и предательство… За это жалкое издание платить из пенсии обидно и больно» (Орёл). – «Такого “надувательства” от такого солидного журнала я не ожидала. Прошу сообщить адрес Солженицына, чтобы мы могли известить его, как, используя его имя и популярность, обманывают людей» (Ярославль). – [Солженицыну и Залыгину: ] «Неужели не ведаете, что творите? – Вы, страстно желающие и советующие, как нам обустроить Россию?» (Рязань).
Стыд и боль какая: во что превратился возврат моих книг на родину?..
Щемит. Писал я свои книги – слишком рано. А придут они к читателю – слишком поздно. И – ничего не могу поделать.
И какая неожиданная симметрия. Как при перетёке с Востока на Запад попадали книги мои под искажения и злоупотребления, – так и теперь, с Запада на Восток, только в другой форме.
А что ж – мы с Алей?.. После трёпки на десяти газетно-общественных фронтах, двух десятилетий на чужбине, и уже испытанных издательских тяготах, – да устали мы! Да не тем были заняты. Уже четверть века – так слитно мы всеми помыслами окунулись в необъятную эпопею Российской Революции – что этого расчётливого, ловкого шмыганья в собранных снопах литературного урожая – не ждали мы, не приметили в срок, не готовы были и подозревать такое рогатое с возвращаемой Родины. Не могли мы тут и тотчас изменить угол и объём нашего зрения.
И там и тут мы оплатили Цену Изгнания.
И теперь – испытали горькую боль за близко-доверенного друга. Конечно, когда я передавал полномочия Диме – никто ещё не представлял, какая жестокая, безпощадная полоса – вот налегает на Россию. И сколькие, сколькие собьются с толку, потеряют себя в разыгравшихся соблазнах «Рынка».
В эту струю – изневольно? безпомощно? – угодил и наш давний друг. Он был и шафером на нашем с Алей венчании; и крестным отцом двух наших сыновей; и мы с Алей – крестили его девочек. А и – мою несчастную тётю Иру, погибавшую в Георгиевске в невообразимой нищете в её 90 лет, – Дима с Таней приняли дожить последние месяцы в их московской квартире – и похоронили на православном кладбище клязьминского прибережья.
Боль – и за друга, и за всё – за всё, что стало твориться на родине.
______________
В начале 1992 приезжал в Штаты, в один из университетов, Залыгин. Мы пригласили его к нам в Вермонт и радушно приняли, он провёл у нас дни как раз в начале Масленицы.
Прорыв его с «Архипелагом» хоть и в иной форме, но повторял прорыв Твардовского с «Денисовичем».
Сергей Павлович как-то мало изменился от прежнего простодушия, тепло мы с ним поговорили, рассказывал он о своей экологической борьбе, немало на неё положил, и с риском. Сочно рассказывал обо всей нынешней российской жизни. Обсуждали и издательские дела. Залыгин многого и не подозревал о делах «Центра», носившего новомирское имя.
А приезд его ко мне использовал и горбачёвский штаб. Ещё раньше к нам из Москвы донеслось, что «найдены военные дневники писателя и будут ему возвращены», шум по прессе. Я бы сильно обрадовался, если б мог поверить, если б думал, что не сожжены? (Да на минуту и вознадеялся.) И вот, «по поручению Горбачёва», Залыгин вручил мне изъятия из моего лубянского дела. И что ж? Оказалась, конечно, липа: один блокнот моих политических записей на фронте, несколько писем и фотографий из фронтовой переписки. Одна только дорогая находка: среди записей – подлинник той самой «Резолюции № 1»[672], которую мы с Николаем Виткевичем в январе 1944 сдуру сочинили и вывели своею рукой, каждый – по экземпляру для себя, и которая, вдовес к нашей переписке, определила нам тюремную судьбу.
В конце апреля от «Останкина» приезжала к нам телесъёмочная группа во главе со Станиславом Говорухиным, снимали фильм-интервью. Что-то мне удалось там сказать, а что-то важное потом урезалось – объёма ради. Более всего отрезвительно возразил мне Говорухин, когда я понёс бредовую мечту, что кто-то, кто-нибудь из палачей, насильников, номенклатурщиков – хоть в чём-то раскается. И – прав он был, конечно. А значит – нечистый, неискупленный, ползуче извилистый предстоит России путь. (А фильм показали в России – ещё четырьмя месяцами позже[673].)
В приехавшей телегруппе меня с первого взгляда поразил – быстрым смыслом, юмором и тёплой доброжелательностью – кинооператор Юрий Прокофьев. Три дня они у нас работали, и на последнем застольи на его предложение «в чём угодно помочь» я ему ответил: «А – понадобится». (Сверкнула мысль – привлечь его к сибирскому путешествию.) Никак более не объясняясь – крепко ударили по рукам.
А в мае приезжал к нам в Вермонт мой давний друг писатель Боря Можаев (Ермолай примчал его из Нью-Йорка, где отбился Боря от своей делегации). Это была – радостная дружеская встреча. Сроднились мы с ним не просто через Рязань, но особенно через совместные поездки в его родные места на Рязанщине, а потом – в Тамбовскую область, где сильно помог он мне собирать материалы о крестьянском восстании 1920–21. Прямодушие, открытость, готовность к доброму движению – всегда светом излучались от него. Не виделись мы с ним 18 лет – от их с Ю. П. Любимовым посещения меня в переделкинской осаде перед высылкой. Восемнадцать лет – а как один день, всё как прежде, и будто мы не изменились[674].
Теперь с ним первым обсудил я и план моего возврата через Дальний Восток – как я думал, весной 93-го, – чтобы помог мне во Владивостоке, Хабаровске, хорошо ему известных, служил
