— Мы ведь с тобой не прощаемся, — кивнул Тербер.
— Нас слишком многое связывает, и мы просто не можем потерять друг друга навсегда.
— Конечно. Это невозможно.
— Сейчас нам с тобой все видится в мрачном свете, — продолжала она. — Расстаемся надолго, сложилось не так, как мы хотели… Да и война неизвестно когда кончится. Но мы все равно встретимся.
— Обязательно, — сказал он. — Я это знаю.
— Пройдет время, и мы непременно увидимся. Когда людей столько всего связывает, они обязательно находят друг друга снова. У тебя есть мой домашний адрес? В Балтиморе?
— Есть. А мне ты всегда можешь писать на роту. Даже если нас перебросят, номер полевой почты не изменится.
— Конечно, я тебе напишу.
— Ты как, домой доберешься нормально? — спросил он.
— Не волнуйся. Все будет в порядке.
— Хомс не закатит скандал?
— Мне наплевать.
— Я люблю тебя, — сказал Тербер.
— А я тебя, — сказала она.
— Мне пора, — сказал он. — До встречи.
— Милт, поцелуй меня еще раз, — попросила она из постели.
Он поцеловал ее и пошел к двери. С порога оглянулся и махнул ей рукой.
Она улыбнулась и махнула в ответ.
Когда дверь за ним закрылась, Карен откинулась на подушку и наконец позволила себе расслабиться. Напряжение, державшее ее в тисках, прошло, и она словно распалась на части. Мысли теряли отчетливость, плыли. Она прислушалась и, дождавшись, когда хлопнет входная дверь — все, он ушел, — перевернулась на живот и в изнеможении прижалась щекой к подушке. Она выложилась до конца. Но была счастлива, что сумела уберечь его от страданий. Его надо беречь, он ведь совсем беззащитный. Ему очень тяжело. Какой-то потерянный. Ей было невыносимо видеть его таким. Мужчины очень ранимы, они гораздо слабее женщин. Она рада, что смогла облегчить ему эти минуты. Да и потом, она ведь не лгала. Кто знает, может быть, они действительно еще встретятся. Оттого, что он в это поверил, хуже не будет. И она заснула.
Та, русская, из белоэмигрантов, вспоминал Тербер, шагая назад к шоссе. Это когда он в Китае служил. Да, точно. А до нее, в Маниле, молоденькая жена старого лавочника-китайца. А еще раньше — одна студентка, когда он служил в Шеридане. (Он был тогда молодой и еще старался забыть ту, первую, из родного городка в Коннектикуте. Она была протестантка, и это из-за нее он завербовался в армию.)
Четыре.
Считая с Карен Хомс — пять.
Всего пять. По-настоящему. По большому счету. За сколько же лет? За шестнадцать лет.
Может быть, если повезет, если очень повезет, ему до полной старости еще встретятся две такие или даже три. Но в армии мужчины стареют быстро. Питу Карелсену нет и пятидесяти.
Вот и все, что отводит ему будущее. Может быть.
А это — все, что отвело прошлое. Но этого никто уже не отнимет.
Еще три, если, конечно, очень повезет.
Но он почему-то подозревал, что ни одна из них не выдержит сравнения с этой, вошедшей в его жизнь сейчас, когда ему тридцать пять. Он подозревал, он со страхом догадывался, что с ней он достиг высшей точки и дальше все пойдет по нисходящей.
Она не заметила, что он врал, думал Тербер, возвращаясь по шоссе на КП. Какой смысл причинять человеку боль, когда ему и без того тяжело? Да и кто знает, может быть, они действительно еще встретятся. Так что, если ей легче в это верить, хуже не будет. А то, что она ничего не заметила, он не сомневался.
И вдруг, все еще думая об этом, он ошеломленно понял, почему она не заметила. Ей было не до того, она думала лишь об одном: как сделать, чтобы ее собственная ложь показалась ему убедительной.
Хорошо бы у нее с Хомсом обошлось без скандала, подумал он.
Глава 55
Когда жена утром вернулась домой, майор Хомс дожидался ее на кухне.
До Скофилда Карен добралась только к одиннадцати часам. Красивая неземной красотой раскосая смуглая метиска, заботливо оберегая ее сон, ходила по дому на цыпочках, и Карен проспала до начала десятого. Когда она наконец встала, эта удивительная женщина поджарила яичницу с консервированной ветчиной, сварила кофе, и они, две счастливые жены-изменницы, целый час проболтали за завтраком в маленькой, залитой ярким летним солнцем кухне-столовой, доверительно, как близкие подруги, обсуждая замечательные душевные качества своих любовников. Солнце, воздух — все вокруг дышало праздничным настроением летних каникул. Такого утра у Карен не было никогда, и она не собиралась им жертвовать, даже если бы Хомсу пришлось ждать до четырех часов. Ощущение праздника не покидало ее и по дороге домой.
Хомс, упрямо набычившись, сидел в кухне за чашкой собственноручно сваренного кофе.
Повышение в майоры не слишком изменило капитана Хомса. Бриджи, сапоги и фетровый «стетсон» уступили место стандартным офицерским брюкам, ботинкам и заурядной пехотной шляпе. А с начала войны, как и остальные штабисты бригады, он ходил в установленной приказом, единой для всех офицеров форме: шерстяная рубашка «хаки» и такие же брюки, заправленные в краги поверх ботинок. Но, по сути, все это мало его изменило. Что вполне естественно — прошло еще очень мало времени.
— Я желаю знать, где ты была, — сказал он, едва она переступила порог.
— Привет, — жизнерадостно отозвалась Карен. — Ты почему не на службе?
— Я позвонил и до обеда отпросился.
— А где Белла?
— Я ее на сегодня отпустил.
Карен налила себе сваренного Хомсом кофе и села за стол рядом с мужем.
— Представляю себе, как она была счастлива, — весело сказала она. — Ну что ж, раз ты все подготовил, начинай свой спектакль.
— Я желаю знать, где ты была, — повторил Хомс. — И с кем.
— Дорогой мой, я же вчера тебе говорила, — беспечно сказала она. — Мне надо было попрощаться с одним очень близким человеком.
— Не называй меня «дорогой».
— Хорошо. Я это просто так, чисто фигурально.
— Ничего ты мне вчера не говорила. — Глаза у Хомса горели, как два бриллианта, вделанные в потрескавшийся от сухости гипс. — Ты не сказала, ни где ты с ним встречаешься, ни кто он такой.
— Я не говорила, что это он.
— Это и так понятно. Может быть, ты думаешь, я ни о чем не знал? Знал. С самого начала. Более того, пока я мог, я старался ничего не замечать. Но сейчас это перешло все границы. И я повторяю: я желаю знать, где ты с ним встречалась и кто он.
— По-моему, тебя это совершенно не касается.
— Что значит не касается? Я твой муж.
— Это касается только меня, — сказала Карен. — И никого больше. Ты сейчас ведешь себя точно какой-нибудь герой Хемингуэя.
— Я могу сделать так, что это будет меня касаться.
— Вряд ли у тебя получится.
— Насколько я понимаю, ты решила со мной развестись.
— Вообще-то, я об этом не думала. Но можно и так.
— Никакого развода я тебе не дам.
Карен отпила кофе. Она не помнила, чтобы за все время замужества ее так переполняли счастье и здоровое, первобытное ощущение радости бытия.
— Ты меня слышишь? Развода я тебе не дам.
— Дело твое, — покладисто сказала она.
Хомс смотрел на нее — два блестящих глаза обреченно горели на гипсовом лице — и даже сквозь отчаяние видел, что она не притворяется.
— Может быть, я сам потребую развода, — перешел он для пробы в лобовую атаку.
— Дело твое.
— В таком случае давай решим все прямо сейчас. Я хочу покончить с этим раз и навсегда.
— По-моему, все и так решено. Ты же подаешь на развод.
— Ха! Тебя бы это устроило, я понимаю. Ни на какой развод я не подам. Разводиться с тобой я не собираюсь. А если ты сама что-нибудь затеешь, я затаскаю тебя по судам.
— Дело твое, — весело сказала Карен. — Вот мы все и решили. Никакого развода.
— Всю жизнь жить с таким чудовищем, как я, — неужели тебя радует такая перспектива? —сдавленно спросил Хомс.
— Не очень, — весело ответила она. — Но меня немного утешает мысль, что тебе придется всю жизнь жить со мной.
— Боже мой! — трагически воскликнул Хомс. — Откуда в тебе столько жестокости? И ты еще сидишь и улыбаешься! Как ты можешь?! После всего, что ты сделала! А твои обязанности перед семьей? Они для тебя ничего не значат? Мы ведь прожили вместе столько лет. Ты об этом не думаешь? А сын? Это же твой ребенок! Наш ребенок! Он для тебя тоже ничего не значит? Неужели тебе не стыдно?
— Ты знаешь, не стыдно, — сказала Карен. — Нисколько. Странно, правда?
— А должно быть стыдно!
— Я знаю. И все равно не стыдно. Ужас, да?
— Ужас?! — в бешенстве завопил Хомс. — Женщина из такой семьи! Дочь таких родителей! С таким воспитанием! Так удачно вышла замуж! Сыну уже десять лет! И все, что она может сказать, — «ужас»?!
— Я и сама не понимаю, — весело улыбнулась она.
