Ещё оскорбления от конвойных, особенно когда дежурил 2-й гвардейский стрелковый полк (и это был наш полк, тут рядом, в Царском!): солдаты держали себя бесконечно нагло, в ответ на „доброе утро” не отвечали, иногда по 6 человек ступали за каждым шагом Николая на прогулке, разваливались на скамейках, курили, шныряли по комнатам дворца, насмехались над прислугой, запрещали Жильяру разговаривать с княжнами по-французски и доносили на своих же офицеров — кто пожал руку царю. Но эти солдаты испорчены пропагандой. При смене караульных начальников (она же — и проверка заключённых) Николай, как обычно, протянул руку уходящему, из 1-го полка, потом новому, из 2-го, — а этот не принял руки, и она повисла в воздухе. Николаю стало горько. Он подошёл вплотную к этому офицеру, взял его за плечи обеими руками и, преодолевая слёзы, спросил: „Голубчик, за что ж?” И прапорщик Ярынич ответил: „Я — из народа. Когда народ протягивал вам руку — вы не приняли, а теперь — я не подам.”
Но если удаётся с кем близко поговорить — они быстро теплеют. Даже и во 2-м полку были неплохие караулы. А от 4-го полка и всегда хорошие, часто солдаты совсем не шли за гуляющим царём, лишь один вежливый офицер, и в отдалении. Возвращались холода, а дрова комендант отпускал скупо, Николай с Долгоруковым решили сами пилить в саду (начать заготовлять и на будущую зиму), — эти солдаты приходили и помогали. Комендант Коровиченко был грубоват, бестактен, но всё же не слишком стеснял режим, конечно и ни в чём уже не послабляя, никогда не передавал ни одного письма, и провизия и лекарства — всё проходило тщательную проверку. (Надо было видеть Бенкендорфа, как он разговаривал с комендантом, — прямой как палка, ещё затянутый в корсет, монокль в глазу, и едва подавая два пальца.)
Аликс очень страдала ото всех этих раздражений, а ещё особенно от газетных. То в газетах опубликовали её последние телеграммы супругу в Ставку (а в тот день, 27 февраля, их перехватили), она была возмущена. То тревожилась за Сухомлинова, что возобновилось следствие по его делу. Из газет же (а теперь заказывали их полдюжины) лились какие-то мелкие мерзкие сообщения: нашёлся харьковский присяжный поверенный, который предъявлял иск Николаю Романову на 50 тысяч за то, что в 1905 году он был уволен с мелкой должности, — и вот просит Временное правительство сообщить, в каких заграничных банках помещены капиталы Романова. (А у них там и нет ничего.) Нашёлся офицер, будто бы прослуживший в армии 37 лет, который требовал теперь отчислить полковника Романова в отставку без мундира и пенсии.
А то принесли газеты громовое сообщение, что 12 армия требует переселить их семью в Петропавловскую крепость. Сжались сердца у всех: лишиться последних частиц свободы, семейного быта, привычных стен, воздуха...
Слава Богу, через пять дней напечатали: 12-я армия опровергает, никогда она такого не требовала, это фальшивка была.
Ещё весь март Аликс надеялась и молилась, что сплотятся верные смельчаки, разгонят эту банду и вернут власть царю. И только медленно примирялась она со взглядом Николая, что отречься — было несомненно правильно, это избавило Россию от гражданской войны при войне внешней.
Николай всё время умягчал её смириться: всё равно мы ничего больше сделать не можем. Надо смотреть на всё происходящее с той стороны, как она и любила говорить.
С наступлением, кажется, тёплых дней, во вторник на Фоминой, Аликс совершила первую прогулку в саду, в кресле, вёз её моряк, оставшийся при них из гвардейского экипажа. Хотела Аликс устраивать чаепития на дворцовом балконе, куда выходила её дверь, но охрана запретила.
Тихо справляли с ней памятные дни. На Святой неделе 23-ю годовщину помолвки. (И как раз вынули зимние рамы, не холодно.) В прошлое воскресенье — день Ангела Аликс, приходили и арестованные придворные и люди, со скромными подарками, а среди дня вышли в сад — первый раз всею семьёй вместе. (Стали светлы и вечера, обеды без электричества.) На этой же неделе отмечали и день рождения нашего незабываемого Георгия. А в следующую субботу исполнится и Николаю 49 лет.
49 лет, и он совершенно здоров, полон сил телесных и душевных. Он очень уж рано воцарился — но зато и рано расстался с царствованием. И если ещё предстоит долгая жизнь — то может быть счастливая полоса частной жизни, уж теперь постоянно в кругу семьи.
Только больно, особенно в эти памятные дни, не иметь никакой переписки с Мама. Что с ней? В газетах — глупые и противные статьи об обысках у них в Крыму. Все мысли — с Мама.
Наконец уже настолько подсохла вытаявшая земля, что решили устраивать огород, — и как раз под окнами Аликс, чтоб она нас там всегда видела. Начали копать гряды позавчера. А сегодня, в воскресенье, — насладительная погода. И после обедни пришли помогать многие добровольцы — и вельможи, и слуги. (Потом — и им тоже грядки вскопаем.)
И работали замечательно, до пота, солнце здорово пекло. Какая это благородная, возвышающая и вразумляющая работа — копка земли под посадку, под посев. С большим вниманием к этой разрыхленной рассыпчатости, имеющей такую дивную силу давать жизнь растениям. Со вниманием освобождать плодородие ото всего, что выросло бы сорняками и заглушило бы доброе дело. Смотреть, как шевелятся дождевые черви, и радоваться, что их не разрезал. И непередаваемый запах земли, разгорячённой под солнцем, и запах увядшей травы. Древнее занятие! Ещё когда не было ни Византии, ни Греции, ни Вавилона — а уже так копали.
Масштабы тысячелетий! И что в них мы? и что наша история?
Возвращались к вечеру во дворец — счастливые, прокалённые, загоревшие, сладко утомлённые. Мыть руки, переодеваться.
И тут прочли об отставке генерала Корнилова с Округа. И объяснялось: по причине безответственных вмешательств в распоряжения военных властей (только не назывался Совет).
И — можно понять отважного честного генерала. (Аликс не обижалась на него за арест, он благородно себя вёл.)
Трудней понять военного министра: как же он всё это мог допустить?
Господи, Господи, что же готовит Твоё Провидение нашей бедной России?..
Да будет воля Божья над нами!
Записал так в дневник, и после восклицательного поставил Крест.
135 (фрагменты народоправства — фронт)
* * *
Прибывает на фронт маршевая рота: офицер, кучка солдат и длинный список бежавших по пути. Не желаем брать винтовки, устали!
Как по дому я скучаю,Дождался теперь случаю:Жизнь, свобода — у окна,Ни на хрен нужна война.
* * *
На Двинском участке фронта солдатская толпа видела проходящих немецких офицеров-парламентёров. Один из них успел громко сказать по-русски:
— Мы приезжали с мирными предложениями. Но ваши начальники не желают мира.
Фраза передалась по полкам, вызвала волнение и ропот: бросим фронт!
* * *
Срок возврата дезертирам раньше объявлялся до 15 апреля. Но узнав из газет, а иногда уже воротясь на свою прифронтовую станцию, из разговоров, что срок явки теперь перенесен до 15 мая, — иные тут же поворачивали и ехали домой ещё на месяц.
* * *
Депутаты ГД Тройский, Демидов и Дуров, объезжая восемь корпусов на фронте, уже не первый раз встретились со случаем, что батальон, назначенный идти на смену в окопы, отказывается: он уже давно на фронте, а пусть идёт кто-нибудь из тыла. Депутаты отправились в этот батальон и пытались убедить его исполнить долг: даже если ваши требования справедливы — заменить вас сейчас же из тыла невозможно. Батальон стоял на своём. И тогда у депутатов родилось: они идут в этот батальон простыми рядовыми-добровольцами, а не просто зовут других в окопы. Это произвело огромное впечатление, солдаты заволновались. Депутаты тут же потребовали от командира полка принять их в этот батальон и обязались повиноваться воинской дисциплине и всем начальствующим лицам вплоть до унтер-офицеров. Командир полка обратился с речью к выстроенному батальону, волнуясь, борясь со слезами:
— Наши дорогие гости, члены Государственной Думы, желают послужить отечеству вместе с нами. Большое им спасибо. Зачисляю их в 1-ю головную роту.
Депутаты тут же пошли, пристроились к роте и просили командира роты выдать им обмундирование. Когда солдаты увидели, что депутаты действительно готовы идти в окопы, то стали кричать: „Мы — идём!” Тут от полкового комитета выступил вольноопределяющийся:
— Господа депутаты! Если вы поступите к нам рядовыми — это разнесётся, и станут говорить, что мы не хотели исполнить свой долг, и это наложит на нас клеймо позора. Мы умоляем вас не настаивать на своём решении.
Тут весь батальон, во главе с командиром, принялись просить депутатов отказаться, а несколько пожилых солдат стали и на колени. Демидов не выдержал сцены и удалился. Двое других сказали, что хотя бы до окопов пойдут с батальоном, — но просили их и этого не делать: „Сами пойдём!” Священник прочёл молитву — и батальон пошёл.
