— Поговорил о Пушкине. А по заказу ничего не получается. Только операции плановые. Даже по морде не сумеешь дать, если заранее надумаешь.
— У тебя сравнения!
— Актуальные.
— Твоя истеричность доведет тебя до беды.
— Уже.
— Это еще не беда. Вот подымется давление, начнет прыгать вверх и вниз, появятся боли в сердце — вот уже ближе к беде.
— Приятно иметь дело с терапевтом.
— Ты уже двадцать лет имеешь дело с этим терапевтом.
— Многовато. Д'Артаньян снял шляпу и несколько раз помахал ею перед своими ногами, подметая роскошным пером грязные мраморные плиты Лувра.
— Что, что? — Виктор услышал нечто знакомое, какие-то родные звуки. — Где это? Когда он?
— Что, сынок?
— В каком месте Д'Артаньян подметал пол Лувра?
Родители рассмеялись, а после Вика шепнула прямо в ухо:
— А теперь поговори со своей соседкой.
— То есть? Как понять?
— Мне, может, неприятен твой интерес к соседке. И неприятно ее внимание к тебе.
— Гм. Будто и не было двадцати лет.
— Так радуйся.
— И вообще вздор.
— Нет же дыма без огня.
— Дыма больше, когда огонь тлеет, когда огонь гаснет.
— Вот уж спасибо! Даешь подставку для различных вариантов.
— Я тебе скажу, Викуля, квартиру нам позарез нужно менять. Иначе мы с тобой договоримся… Докатимся до чертиков.
— Пап. А вон стадион. Ворота вон без сеток.
— А каким спортом, сынок, Пушкин занимался?
Виктор посмотрел на отца с полным изумлением:
— А разве тогда спорт был?
— Привет! Самодовольство поколения. Спорт и в Древней Греции был. Олимпийские игры! Вспомни Спарту.
— А после мы уже нигде ничего про спорт не проходили.
— Исчез спорт бесцельный. Появился целенаправленный. Рубка мечами, турниры. Если это не бесцельно? А Пушкин занимался конным спортом, фехтованием, стрельбой.
— Это не спорт — это жизнь… — Вика решила внести свои поправки в педагогику отца. — Так можно сказать, что он еще занимался спортивной ходьбой.
— Педагогические разногласия.
— Дай же Виктору ответить! Мама найдет что сказать и как возразить — мы знаем.
— Пап, ведь не было спорта после Древней Греции? Правда?
— Черт его знает. Мирный спорт постепенно перерос в гладиаторство, наверное.
— Ну, а Пушкин-то?
— Я же сказал.
— Непонятно. — Виктор снова отвернулся к окну.
— Видишь, Женя, ты и не нашел что сказать.
— А ты чего на это ответила?
— То же самое.
Наступил мир, и они доброжелательно расхохотались.
Может, их тихий разговор о прошлом спорта индуцировал остальных участников поездки, выпорхнув, словно маленькая птичка, из-под их сомкнувшихся голов; может, наоборот, Виктор подхватил уже давно сорокой бившуюся между мужчинами в автобусе и рвущуюся на широкий простор провидческую беседу о спортивных прогнозах и перспективах, ныне обычно заменяющую когда-то животрепещущую тему погоды. Кто-то вещал о голах, кто-то говорил о любительстве и профессионализме. Почти все говорили убежденно. Естественно, не слышно было в бурном этом диспуте достоверных сомнений профессионала, не было даже благородной неуверенности, хоть и с меньшими сомнениями, дилетанта, — преобладала самодовольная безапелляционность профана. Но ведь тем и приятен общий необязательный разговор о спорте, как и о политике, в котором каждый без особого ущерба для общества и своего реноме в состоянии непререкаемо пророчествовать, не чувствуя себя при этом зарвавшимся идиотом. Порой в горячих обсуждениях и медицины — та же система спора: профессионал-врач чаще, хоть и снисходительно, сомневается; мало-мальски причастный дилетант — ну, скажем, родственник врача — благородно не уверен, но сомневается меньше, чем медик-профессионал; ну а реакция и речения неуча-профана ясны — никаких сомнений.
Евгений Максимович, пользуясь преимуществом своего места, встал и прошел к спорящим.
Выступал Всеволод Маркович:
— Наши спортсмены — гордость нации, и мы всегда и всем должны им помогать. Победы должны быть наши — любой ценой. Престиж страны должен сказываться во всем!
Олег Миронович, его вечный оппонент, что-то тихо буркнул о бельгийской трагедии.
Всеволод Маркович игнорировал реплику и, отвернувшись, сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
— Отдельные несчастья, как и поражения, не должны останавливать общую тенденцию.
Было впечатление, что говорил он не задумываясь, подбирая словесные блоки больше по звучанию, чем по смыслу. Следующие звуки были о футболе, поставив который на уровень хоккея, мы поднимем наш престиж и постепенно возвысимся над другими по всем показателям бытия.
Евгений Максимович отвернулся, посмотрел вперед по ходу дороги. У обочины стояла машина, рядом водитель со шлангом в руках, у ног канистра. Шофер автобуса кивнул на просителя и сказал доктору:
— Бензин кончился. Не доехал до заправки.
— Надо бы остановиться. Помочь надо, — с хирургическим непониманием жизни предложил Евгений Максимович.
— Бензин не тот.
— Нельзя, — не глядя на собеседника, поддержал действия своего коллеги сменный водитель, казалось бы дремавший на соседнем сиденье. — Милиция застукает.
— А что плохого? Взаимопомощь на дороге.
— Частнику пусть помогает частник.
— Дорога-то пустая.
— Потом с милицией не распутаешься. А то еще и нарочно могут подсадить. Спровоцировать. Скажут, что за деньги. Знаем их. Не первый раз.
— А я свидетель.
— Нельзя. Милиция не поверит. Частник пусть помогает частнику.
— А у нас нет частной собственности. А тут в связи с машинами вдруг появилась категория «частник». Это же не так.
— При чем тут собственность? Государственную собственность мы должны беречь. Кто мне поверит? У нас не верят.
— Человека-то жаль. Стоит на холоде. А нам плевать. Жалко ближнего должно быть. Дождь!
— Какой он мне сейчас ближний? Частнику должен помогать частник.
— У вас машина есть?
— У меня есть, — гордо заявил первый водитель.
— А если б вы стояли так?
— Не стоял бы. Или дождался частника.
— А если б проезжал такой же частник, как вы? Привыкший к государственной машине. У вас же нет рефлекса остановиться и помочь.
— Что говорить-то. Поехал — так думай, сколько у тебя бензина в баке.
— Ну да…
Евгений Максимович повернулся и двинулся к своим. По дороге он вновь зацепил ухом дебаты о необходимости и престижности спортивных успехов.
Сел на свое место. Вновь отвлекся, ушел от всех, задумался над своими проблемами. Он никуда не мог уйти от случившегося и размышлял о себе как орудии унижения другого, о разрушении чужого достоинства, о том, может ли это пройти не замеченным и для его души и для всего окружающего мира. Униженный склонен унижать. Появилось ли это? В хлопотах своих Петру Ильичу сейчас не до унижения других. Ну а потом? Например, униженный врач, сестра в ответ… В ответ, да не тому — хамят больным, родственникам, подчиненным. Униженный, с разрушенным человеческим достоинством, давит и ломает достоинство других… Так ли это? «Вижу ли я это?» — размышлял, глядя в окно, Евгений Максимович, не обращая внимания на бессмысленный гомон своих коллег и соратников по пути на отдых, где ждет их радость и счастье узнавания нового.
И снова. Мысль вроде бы сдвинулась, но о том же, в том же круге вращается — о порядках на работе, о запретах. Влияет ли на раскованность цивилизованного человека, допустим, обязательность той или иной одежды. У станка волосы надо закрывать обязательно — привозят к ним больных, у которых волосы попадают в станок; а вот почему иные медначальники запрещают крашеные губы, педикюр или короткие юбки или брюки у сестер?.. Наверно, кроме унижений, подобные запреты ничего не дают. Или, например, обязать сестру всегда вставать при появлении врача. Обязать?! Медицина призвана в том числе и помогать человеку и умереть с достоинством, а не в крике от болей, грязи, неприбранности. Смерть без достоинства не может не отразиться на оставшихся в этом мире… Ну, а пощечина…
Виктор пил «Фанту» прямо из бутылки и при этом приговаривал:
— «Фанта» — яд. Пейте «Фанту»!
Небось еле дождался, когда наконец можно попросить пить. Вика ему что-то про общее между Митрофанушкой и Петрушей Гриневым. Абракадабра! А он небось: «Мам, дай попить». Он-то знал, что «Фанта» ждет его. Он не мог столь долго ждать вкусную, ядовитую «Фанту».
Евгений Максимович окончательно отвлекся от своих рассуждений про унижение и разрушение и решил было переключиться на воспитание собственного ребенка, что не в пример сложнее размышлений о грехах собственных и человеческих. Евгений Максимович хотел было рассказать самое доступное, как ему казалось, из жизни Пушкина — про дуэль, про Дантеса, про жену… Про жену? Про ревность? Во всех музеях Пушкина, на всех лекциях о нем обязательно находится человек, интересующийся прежде всего дуэлью, ревностью, смертью. Как это рассказать Виктору? Но предстоит ему сейчас наверняка услышать типичные, пожалуй, даже типовые вопросы и ответы на них. Стало быть, опять про достоинство надо говорить. «Да, что я могу ему сказать про это? Имею ли право? — снова застопорился на том же Евгений Максимович. — Пусть лучше рассказывает тот, кому положено. В крайнем случае подправлю», — решил для себя озабоченный отец.
