Мелькнул Куруля, ощерился, подскочил, чтобы дать Лешке пинка, но тут же еще раз внизу, в тесноте пароходов, огромно заскрежетало, кинуло его вместе с толпой вперед. И Лешка, в два прыжка догнав Курулю и сам себе поразившись крайне, дал ему что есть силы пинка. Куруля от такой неожиданности даже опешил. А тут и Славка, на удивление им обоим, добавил. Подпрыгнул, как петушок, но все-таки достал высокий и тощий Курулин зад. Куруля дико покосился на бегу, соображая, что же это такое творится. Но тут толпа сдавилась, Лешка, чтобы не быть раздавленным, вынесся на шлаковый край, легко помчался обочь тяжелого, в сотни сапог, топота, сдавленных возгласов «Че случилось-то?», ответной сдавленной матерщины.
И тут открылся холодящий душу нечеловеческий беспорядок на караване. Всего лишь час назад строго и чинно, борт к борту стоящие суда оказались перемешанными в качающуюся на волнах кучу, бились и скрежетали друг о друга. Вспыхнули палубные ходовые и стояночные огни. Мотая фонарями, корабли страшно кричали, ударяясь друг о друга и раздирая борта. Разлив поднял суда почти до Набережной. Он вздулся, расширился, еще больше раскрылись дали; отчетливо пахло снегом; дико и жутко против течения прошла черная, молчаливая, еле угадываемая, остаточная волна. Взметнулись один за другим клотиковые огни, громадно ударилось и заскрежетало железо, и Лешка, не веря своим глазам, увидел выброшенный на берег буксир, из которого стали сыпаться стекла. Но самое жуткое заключалось в том, что, кособоко лежа на суше, буксир продолжал голосить. Струя пара била прямо под ноги бегущих.
Творилось нечто дьявольское, цепенящее душу. Толпа на бегу редела: пароходские сбегали в темноту откоса, к своим мятущимся судам. «Руби носовой!» — в мгновенном разрыве между пароходными воплями услышал Лешка поразивший его спокойствием, искаженный рупором голос. Зачухали плицы, и один из железной, качающейся в кромешной тьме свалки отделился, огни его пошли прочь, на чистое, и отразились в воде. Лешку звезданули локтем по затылку, и он, притормозивший, устремился с толпой дальше, неизвестно куда, потеряв в темноте своих: Курулю и Славку, видя лишь ватники, кителя, шинели с махорочным хрипом топающих мужиков.
Они вынеслись к опрокинутой и горящей будке диспетчерской. Под ней что-то плавилось и трещало. Смрадно несло горящей резиной. Лепестки пламени, как когти, обхватывали будку со всех сторон. Из огня бил опрокинутый навзничь прожектор. Будка была свалена выброшенным на берег и ударившим ее понтоном.
В вылезающей облупленным голубым фасадом на Набережную деревянной церкви, где располагалась главная диспетчерская каравана, врата распахнуты. Толпа, добежав до церкви, затормозила, остолбенела. Дальше бежать было вроде бы некуда. Внизу подволокли к пожару помпу, налегли на качели, и один, подскакивающий вместе с высоко взлетающим коромыслом и ощерившийся от возбуждения, Лешка увидел, был Куруля. Мужики опомнились, бросились, отогнали пацанов, шибко стали качать. Вода ударила, огонь вздулся, прожектор погас. И тут перед Лешкой мелькнуло еще одно поразившее его видение. Со стороны кладбища, которое было рядом, выскочил в развевающейся простыне и явно ничего не понимающий Веня. Лешка захохотал; его опять звезданули по затылку: не смейся, гад, в такую минуту; взошла из-за поселка луна.
Беспокойный, вздувшийся, зеленоватый разлив открылся во всей своей новой огромности. За еще более удалившейся и утончившейся щеточкой леса густо ворочалось и неслось, взгромоздившись торосами, белое. В полукилометре от берега плыла, уносимая течением, безвольно разворачивающаяся, безлюдная, сорванная с каравана баржа.
Народ на берегу закричал, задвигался.
— Капитанам! — появившись в распахнутом кожаном пальто на паперти, закричал в рупор директор завода Севостьянов. — Капитанам!.. Уходить на чистое! — Он кричал не переставая, пока не стали по одному стихать все голосящие пароходы. — Капитанам судов!.. Делай, как капитан Григорьев!
Высокий, сухощавый, со впалыми изможденными щеками и двумя рытвинами морщин, как бы заключающими в глубокие скобки его удлиненное, донкихотовское лицо, директор завода поражал Лешку своей какой-то отдельностью, отчужденностью от шебутного затона, застарелостью. По прошествии времени Лешка с удивлением осознал, что Севостьянову в момент его возникновения на паперти было тридцать два года.
Пароходные вопли тем временем стихли. Под невнятные, сдавленные, торопливые крики, жесткие короткие команды, суда, стукаясь и скрежеща стиснутым железом, стали выбираться из сутолоки, сдвоенным воплем давая знать, что сделали, как капитан Григорьев: вышли на чистое.
— Электроцеху! Отключить напряжение на караван!.. Рабочим завода! Поднять на Набережную сварочные трасформаторы!.. Буксиру «Воскресенец»! Немедленно выйти, взять на буксир баржу! — без перерыва кричал в рупор Севостьянов.
Вынырнул Куруля.
— Тязя-Рязя-Астрахань! — возбужденно выдал он их нелепую, бессмысленную, но тем не менее неизменно вызывающую хохот поговорку, зубасто ухмыльнулся, дернул Лешку, чтобы следовал за ним, и побежал вниз по невысокому теперь, в этот бешеный разлив, откосу, захламленному ржавым железом, вросшими в землю звеньями исполинских цепей. Облепленные, словно черными мухами, мычащими от напряжения рабочими, по откосу вверх ползли железные трансформаторные будки. То перепрыгивая через стальные тросы, то подныривая под них, Куруля, а за ним Лешка выскочили к заводскому рейдовому буксиру «Воскресенец», на полкорпуса криво выброшенному на берег.
По накрененной палубе сВоскресенца», как краб, цепко и быстро пробежал мужик в малахае, всмотрелся в копошащийся берег, тоскливо закричал:
— Робяты-ы!.. Команды нет. Айда кто-нибудь со мной!
Один кинулся. Капитан спустил ему трап, сам устремился в рубку. Куруля вскарабкался следом за добровольцем, Лешка за ним. И подняли трап.
Баркас затрясся, съехал, качнулся, пошел кормой на открытое, задребезжал от напряжения и, осев, вздернувшись, устремился вперед. Разваливаясь, вскинулась и зашипела вода. Открылось беспокойное соломенного цвета пространство, по которому беспорядочным стадом во все стороны разбрелись суда. Ничто уже не напоминало о Стрелке, и Лешка с содроганием всмотрелся туда, где широко ходила на мелководье желтая, еще не успокоившаяся вода. Один лишь дуб, кудрявый и могучий, все так же торчал среди разлива. И возле него, чуть подрабатывая плицами, поодаль от всеобщего смятения, держался буксир капитана Григорьева, чей сын Саша сидел в школе рядом с Лешкой. Миловидный и рассеянный, он тоже был как бы отдельно, пережидая время до навигации, чтобы уйти на буксире с отцом.
— Пацаны, мать вашу!.. Вы откуда?!. — охнул выглянувший из рубки малахай. Но ругаться было ему уже недосуг: баркас настигал уносимую к Волге баржу.
— Рули знай!—оскалив щучий рот, подмигнул Лешке Куруля. И успокоил: за борт не выбросит, не боись! — Он объяснил Лешке, что, собственно, происходит. На Волге образовался ледовый залом, нагромоздило плотину, и вот, отраженная от этой плотины на верха, встречь течению, пошла восьмиметровая волна, вошла в раскрытую разливом Бездну и вскинула пароходы. — Беда! — восхищенно сказал Куруля. Весь дерзкий, скорый, распахнутый, он забыл щуриться и смотреть утомленно. Он только скалился, сверкал глазами и был веселый, как черт.
«Воскресенец» развернулся и прошел рядом с черной тушей баржи.
— Чего ж ты, друг?! — высунувшись из рубки, заорал малахай. Да сам же и плюнул, видя, что орать нечего: борт баржи уходит в такую высь, что взятый за матроса доброволец только развел руками — как же туда попасть?!
Баркас, сносимый вместе с баржой, продефилировал до свисающего из клюза баржи якоря, на лапу которого Куруля переступил неуловимо быстро, оскалился, протянул руку и вздернул на вторую лапу якоря Лешку. Баркас прошел под ними, в глаза глянула желтоватая слепая вода, и у Лешки стали обмякать ноги.
Парень на «Воскресение» закричал, увидев их, стоящих на раскачивающемся якоре. Малахай выглянул, выругался.
— А ты погоди орать-то! — сказал Куруля, поплевал на ладони и полез по цепи.
Замирая от ужаса, вслед за ним вскарабкался по цепи и Лешка.
— Ай, ребятушки! — обрадовался малахай. — Мы счас!
«Воскресенец» заложил торопливый круг, и парень, изготовившись, бросил в нужный момент взвившуюся на громаду баржи легость. Куруля ловко ее перехватил, они с Лешкой поднатужились, парень снизу подмогнул, и трос в мгновение ока был втащен и петлей насунут на кнехт.
Трос напрягся, баржа дернулась и замедлила движение к уже обдающей холодом, приближающейся, громоздящей ледовые горы Волге.
От полноты чувств Куруля сбацал на железе чечетку, схватил Лешку за уши и в знак приязни стукнул себя лбом о его лоб. Но в тот же миг горячий смеющийся взгляд его метнулся мимо Лешкиного лица и как бы остановился. .
