ее внимание.
Но директриса упорствовала и жестом пригласила ее к доске. Чарли встала, помялась.
Поторопись.
Иду, – сказала она.
И что ты ко мне привязалась, сучка.
Прошу прощения?
Черт. Неужели она сказала это вслух? Она и забыла, что директор Уотерс слышит.
Ничего.
Выйди из класса.
И Чарли вышла, но она была так зла, что стояла за дверью и, уперевшись лбом в стену, пинала ее, пока большой палец на ноге не онемел, а директриса не высунула голову в коридор и не указала в сторону вестибюля.
Мой кабинет. Быстро!
Чарли пошла в Клерк-холл и принялась расхаживать по приемной, несмотря на неоднократные попытки секретарши усадить ее.
У нее сейчас урок, – сказала секретарша.
Я знаю, – сказала Чарли.
Знаю, блядь.
Если секретарша и услышала ее, то не подала виду. Чарли было все равно. Она вполне могла бы повторить это кому‐нибудь в лицо. Она нервничала, паниковала – ее опять ждал коррекционный класс.
Через некоторое время появилась директриса и движением руки пригласила ее в кабинет. Чарли стояла перед огромным дубовым столом, переминаясь с ноги на ногу, опустив голову так низко, как только было возможно, чтобы не переставать видеть директрису.
Что это было? – спросила та.
Ничего.
Ты не называла меня сучкой?
Чарли нерешительно покачала головой.
Пожалуйста, садись.
Чарли села.
Честно говоря, – сказала директриса, – я этого ожидала.
Ожидали?
Ну, не совсем этого, но… Смотри.
Директриса написала два слова в блокноте и повернула его так, чтобы Чарли могла видеть: Языковая депривация.
Языковая депривация, – повторила она жестами. – Слышала о таком?
Чарли покачала головой. Директриса опять взяла блокнот и написала: Люди выучивают свой первый язык примерно к пяти годам. В противном случае начинаются проблемы.
Она отложила ручку и постучала себя по виску.
Вот здесь, – сказала она.
Отлично, – сказала Чарли.
Люди в твоем положении очень часто имеют поведенческие ________.
Что?
Р-а‐с‐с-т-р-о-й‐с-т-в‐а.
Вы думаете, у меня языковая депривация?
А ты?
Чарли подумала о своих приступах, о Комнате тишины, о ярости, которая опять вскипела в ней из‐за того, что Кэйла от нее отмахнулась.
Не знаю.
Я тоже не знаю. Но знаю, что общение дается тебе с огромным трудом.
Это точно, подумала Чарли.
Тебе нужно быть терпеливее к себе, – сказала директриса. – Язык не приходит мгновенно.
А если слишком поздно?
Я видела, как выглядит слишком поздно. Это не твой случай.
И хотя, скорее всего, учителям просто положено было так говорить, директриса ответила не задумываясь, и это заставило Чарли поверить ей.
Но это не значит, что ты можешь срываться на учителях.
Чарли кивнула.
Три консультации у психолога, среда, 15:00, – написала директриса в блокноте.
Поняла?
Да.
И еще кое‐что.
Чарли прикусила язык.
Я хочу, чтобы ты походила на внеклассные занятия. В театральную студию.
Чарли покачала головой.
Спектакль будет зимой. Они ставят “П-и-т-е-р-а П-э-н-а”.
Спектакль? Ни за что.
Это не предложение, – сказала директриса.
Я не актриса, – сказала Чарли.
Ты можешь быть _______ _______.
Кем?
Т-е-х-н-и-ч-е‐с-к-и-м р-а- б-о-т-н-и-к-о-м. Техническим работником.
Техническим работником?
Помогать за кулисами.
А если я не справлюсь?
Там нельзя не справиться.
Ну наверное.
Опять же, это не по желанию.
Хорошо. О-к.
Над столом директрисы вспыхнул световой сигнализатор, сообщая о конце рабочего дня.
И я никогда больше не хочу слышать таких оскорблений. Ни на одном языке.
О-к.
Директриса кивнула на сигнализатор.
Тогда иди.
Чарли поблагодарила ее, встала и направилась обратно в корпус старшей школы – она оставила свои учебники на парте в кабинете истории. Она чувствовала себя неловко, но могло быть и хуже. Директриса обошлась с ней мягко, и она надеялась, что большинство других учеников не поняли, что она сказала. Хоть она и сопротивлялась, мысль о театральной студии ее заинтересовала. Шансов заниматься в какой бы то ни было студии в Джефферсоне, и уж тем более в театральной, у нее не было. Но здесь все по‐другому. Вдруг когда‐нибудь она даже сможет выступать на сцене – что сказала бы об этом ее мать?
Она шла по дорожке к общежитию, все еще фантазируя о другой жизни, в которой они с матерью разделяли бы интерес к театру, и эти мечты настолько увлекли ее, что она даже не заметила стоящий у входа белый “вольво”, где сидела ее мать собственной персоной.
Чарли!
Мать высунулась до пояса из окна машины и отчаянно махала рукой.
Что ты здесь делаешь?
Я тоже рада тебя видеть.
Извини, – жестом сказала Чарли.
Что?
ИЗВИНИ! – закричала она.
Чарли, успокойся.
Извини. Привет.
Залезай, мы опаздываем.
Опаздываем?
На проверку импланта. Ваш охранник никак не хотел меня пускать! Можно подумать, что у вас тут Форт-Нокс.
Разве это плохо, когда в школе есть охрана?
Хорошо. – Мать вздохнула. – Ты можешь просто сесть в машину?
Чарли села, и мать поехала обратно к главным воротам.
Зимой мы ставим спектакль, – сказала Чарли, пытаясь заполнить паузу, пока они ждали, чтобы охранник проверил пропуск ее матери. – Я буду техническим работником.
Она решила не упоминать, что это наказание.
Спектакль? – сказала ее мать. – Это будет что‐то.
Что‐то?
Мать подняла глаза на два старых дуба, которые нависали над будкой охранника.
Здесь очень красиво, – сказала она.
Да, – ответила Чарли, пытаясь скрыть свою неуверенность.
Колсонская детская больница была громадным зданием, но Чарли здесь все было знакомо, и она знала, где что находится, даже не глядя на указатели. Они с матерью зарегистрировались в Центре имплантации, и Чарли наклонилась к окошку регистратуры.
МОГУ Я ПОПРОСИТЬ ПЕРЕВОДЧИКА?
Что ты кричишь, как в мегафон? – спросила мать.
Чарли пожала плечами, но потом поняла, что в школе уже несколько недель никто не велел ей говорить тихо.
Я посмотрю, здесь ли он еще, – сказала администратор.
Для чего тебе переводчик? – спросила мать.
Чтобы я могла понять врача.
Администратор подняла телефонную трубку.
Переводчик сидел на складном стуле в центре смотровой, и, пока ее мать и врач обменивались любезностями, Чарли почти ликовала: хоть она и привыкала общаться на жестовом языке с другими глухими, раньше у нее
