Оля, заметив смущение Лиды, тактично молвила: “Вам повезло, что вы успели купить эту шубку. Она бы долго не провисела. Шикарная вещь”. Лида могла лишь порадоваться, что не успела подтвердить слова Оли, что шубка куплена в Москве, и таким образом не оказалась в ее глазах лгуньей. Оля уже перевела разговор на предстоящую Октябрьскую демонстрацию; к тому времени первый снег сойдет и немного потеплеет, иначе Аллочка Тарасова не сможет прокричать свои лозунги с трибуны — у нее разболится на морозе ее ангинозное горло. В последние годы их класс охотно ходит на парад исключительно ради того, чтобы поддержать Аллочку, вообще-то совершенно не нуждающуюся ни в чьей поддержке, — умную и спокойно-уверенную в себе девочку, привыкшую держаться особняком. На официальных праздниках Аллочка стояла на трибуне рядом с секретарями горкома и выкрикивала в микрофон своим выдающимся звонким голосом лозунги и призывы, на которые проходящие под трибунами дети и взрослые с шарами и плакатами в руках отвечали нестройными криками “ура!..”.
Идти или не идти к Юре?.. Этот вопрос мучил Лиду на протяжении нескольких каникулярных дней. Юра ей не звонил. С одной стороны, Лида приглашена, с другой — приглашение могло быть формальным. Не могла Лида положиться на искренность Ксении Васильевны, как на искренность Валентины Ивановны. Когда на урок математики являлась комиссия из роно, Валентина Ивановна, вместо того чтобы вызвать к доске Петра, Лиду, Гену Изварина или Аллочку, лучших своих математиков, действуя себе в ущерб, вызывала Веру, которая хорошо разбиралась только в современной моде и косметике, или отстающего Володю Пищикова, прилагавшего какие-то усилия в учебе только ради Валентины Ивановны, болевшей за каждую вверенную ей государством душу. Возможно, Ксения Васильевна тоже была искренна по отношению к своим больным и медицинскому коллективу, но это была профессиональная, а не государственного масштаба искренность, исключающая какую-либо лишнюю неправду в Валентине Ивановне и в Лидином отце. В отношении отца к работе Лида видела, что государственная искренность пронизывает все его существо, тогда как в отношении мамы к своему делу, очень профессиональном, чувствовалась некая оппозиционность и камень за пазухой, в каком-то смысле метивший и в Лиду, норовящую забиться под это колючее, но сулящее какое-то подобие уюта, тепла и избавления от самой себя крыло государственности. Возможно, в позиции профессионалов и заключалось некое благородство, но носители ее часто страдали двойственностью. Несмотря на искреннее восхищение Ксенией Васильевной, переданное ей родителями, даже некоторую влюбленность в нее, Лида в разведку бы с ней не пошла, а с Валентиной Ивановной — спокойно, хотя знала, что как раз с ней — Лидой, — в разведку не пошла бы сама Валентина Ивановна. Она скорее отправилась бы в тыл врага с Мариной, которую три года назад общим голосованием класса посылали в Артек, — общественное мнение было для Валентины Ивановны гласом Божьим. Она и не подозревала, что на Лиду, уважающую ее за искреннее отношение к государству, можно положиться даже больше, чем на Марину, тяготеющую к устройству личной жизни.
Прошло пять дней. Снег выпал и растаял без следа, а Лида все еще не могла решить, идти ей или не идти, и некого было послать на разведку к Юре, чтобы выяснить: ждут ее или нет.
Метания ее закончились тем, что она решила заняться действительно неотложным делом — сфотографироваться на паспорт. В детстве у Лиды фотоателье ассоциировалось с медицинским кабинетом по забору крови на анализ: и в поликлинике, и в ателье на отдельном столике лежали игрушечные свистелки — резиновый петушок, кот в сапогах и рыбка с дырочками в боку, на которые родители нажимали, чтобы отвлечь внимание детей, после чего можно было быстро проколоть палец ребенка и сфотографировать, вот почему на детских снимках у Лиды испуганно открыт рот; резиновая свистулька срабатывала на мгновение, а страх работал долго. Позже Лида разобралась в том, что одинаковый звук, выходящий из одинаковых дырочек в боку игрушки, имеет различные последствия, и за тяжелые портьеры кабины, где фотографировали детей, шла охотно, а в белую стеклянную каморку, где забирали из пальца капельку крови, несмотря на визжащего кота в сапогах, ее тащили за руку.
Фотограф встретил ее словами: “Как же вы выросли, Лидочка!” Тут только Лида, столько раз видевшая фотографа, опознала в нем Юриного отца. Да-да, та самая, виденная ею на концертах знакомая шевелюра с замысловатым чубом художника из “Незнайки”, породистое мужицкое лицо с искательным и вместе с тем хитрым выражением глаз, мягкие маленькие руки, в которых он держал ноты исполняемых произведений… Когда они всем классом приходили фотографироваться, Юра и его отец-фотограф вели себя как чужие друг другу люди, что, по-видимому, ничуть не удивляло Валентину Ивановну, в школе старательно не замечавшую собственного сына, учившегося в параллельном классе, чтобы не выделять его из числа остальных школьников и не давать повода другим учителям для снисхождения к нему. Доходило до смешного: когда ей надо было передать сыну ключи от квартиры, Валентина Ивановна подзывала Володю Пищикова и просила отнести их Дегтяренко Олегу из 9-го “Б”. Имя сына она произносила таким отстраненным тоном, будто он не был ее родным чадом и даже не являлся учащимся этой школы... Правда, Валентине Ивановне иногда приходило в голову, что неузнавание фотографом своего сына носит несколько другой, негосударственный характер, но она запрещала себе думать о людях плохое.
Юрин отец назвал ее Лидочкой, и Лида мгновенно почувствовала, что с этим человеком можно не церемониться… Ходили слухи, что он баснословно богат, много зарабатывает на свадьбах и похоронах, но самоощущение обеспеченного человека, редкое по тем временам, почему-то давило на него и не позволяло выпрямиться в полный рост — Юрин отец ходил понурив голову, ступая тихо, косолапо, осторожно, точно к чему-то прислушивался в самом себе. Фотограф лебезил перед каждым, имеющим отношение к сыну или бывшей жене. Поскольку к Ксении Васильевне так или иначе имел отношение весь город, каждого посетителя, зашедшего в ателье, он встречал с умильно склоненной головой. Вскоре после замужества, разочаровавшись в суженом, Ксения Васильевна резко и отчетливо указала Юриному отцу на его место — место резиновой свистульки, на которую нажимают, когда дитя надо отвлечь. Крохотная дырочка, через которую общался с Юрой бывший муж, не имевший собственного голоса в доме, ощущалась им как незаживающая рана, из которой бывшие фон Герцы (Ксения Васильевна хоть и приняла безопасную фамилию фотографа, не переставала ощущать себя и сына фон Герцами) осуществляют забор крови на анализ его растущего достатка и социальной значимости: ходивший иногда в разведку на территорию отца Юра доносил маме, что “этот тип” прикупил то севрскую чашку с блюдцем из мягкого фарфора, то новую запись вариаций Баха в исполнении Глена Гульда, то альбом Босха, то новую редкую марку — фотограф был известной в филателистических кругах личностью. Как ни пыжился Юрин отец на свадьбах и похоронах, где исполнял выдающуюся роль и распоряжался брачующимися и мертвыми с бесцеремонностью художника-профессионала, аккумулируя чувство собственного достоинства с помощью магии резиновой свистульки, в глазах его тлело непроживаемое страдание прибитой собаки, что не мешало ему пополнять коллекцию марок, доставшуюся по наследству от отца — Кондрата Старшина, в прошлом ленинградского оперуполномоченного, работавшего на обысках ради утоления своей филателистической страсти...
Этот оперуполномоченный-филателист (в свою очередь унаследовавший страсть к собиранию марок от своего отца-адвоката, приятельствовавшего с самим Кони), пользуясь наводкой одного из следователей, также страстного собирателя марок, производил обыски в домах известных ленинградских филателистов, благодаря чему становился обладателем бесценных сокровищ. Кондрат даже женился на дочери ссыльного филателиста. Карьера оперуполномоченного закончилась в тот день, когда его коллеги выяснили, что наиболее ценные марки из изымаемых коллекций Старшин оставляет себе. После бурного объяснения со следователем, спрятав коллекцию в надежном месте, Кондрат Старшин застрелился из служебного нагана прямо в рабочем кабинете.
Юрин отец обладал редким даром распознавания раритетов, располагал множеством каталогов и справочников для филателистов, отлично разбирался в зубцовке, в сортах бумаги и водяных знаках. Алексей Кондратович спешно закрыл ателье на обед и буквально силой, как на забор крови из пальца, потащил Лиду в свою холостяцкую квартиру в старом городе, заставленную старинной мебелью, чтобы показать ей настоящий богемский расписной шкаф и итальянский комод с набором маркетри… Фотограф видел в Лиде человека, дружного с его сыном, и надеялся через нее повлиять на Юру, но Лида на раритеты и антиквариат реагировала вяло, — точно на резиновые свистульки, призванные отвлечь ее внимание. Как только Лида вошла в комнату Алексея Кондратовича, она увидела за стеклом полированной полки над стареньким пианино конверт с пластинкой Генделя “Триумф времени и правды” — и тут она поняла истоки Сашиного недавнего триумфа в гостях у Юры… Значит, Лида была не первой, чью близость к сыну пытался использовать Алексей Кондратович.
