Когда он поднялся, все было кончено. Державшаяся еле-еле лиственница рухнула, придавив стволом Трофима. Но ведь Сашка бросил камень и чувствовал уверенность — попал, и лишь потом лиственница упала на Лазарева. То, что увидел Попов, ошеломило и потрясло его.
Плохо сознавая, что он совершил и что делает, Попов отпрянул от лежащего тела. И мысль, подобная слепящей тьме: «Я убил его… Я…» — заставила Попова отступить еще и еще. А потом он ринулся вниз, и жуть перед содеянным руководила им во всех остальных поступках. То была не боязнь ответственности или наказания, которые в глубине души принимались как нечто безусловное. То было именно ощущение жути. Трофим, пусть искренне ненавидимый в те секунды, живой человек, от одного его, Сашкиного, движения стал камнем среди камней.
10
Попов вернулся из воспоминаний и шало огляделся.
Инспектор все еще никак не мог снять шлема.
Сашка уперся взглядом в спину удалявшегося от них пилота. Никогда еще люди не относились к нему со столь явным презрением.
— Правда убил… — прошептал Попов.
Инспектор расстегнул наконец ремешок шлема и снял его. Пионер Георгиевич был поражен признанием Сашки не меньше, чем сам Попов. Малинка знал их обоих — и Попова и Лазарева, — хорошие парни, работяги. Да… Сашка-заводила ему, честно говоря, нравился больше, чем сдержанный Лазарев. И вот на тебе!
— Зачем было меня спасать? Зачем?!
Малинка молчал.
— Что ж не спрашиваете? Как все было… — сказал с тоской Сашка.
— Жду.
— Чего?
— Когда сам расскажешь.
«Э-э, — додумался тут Сашка, — да ведь про алмаз-то никто не знает. И не узнает никогда! Валяется он на дне реки меж камушков. Лежит и молчит! Кто о нем расскажет? Кто его видел у меня, кроме Трофима? Никто. Никто! Валяется на дне алмаз и молчит. Сколько их в этой реке валяется! Лежат, молчат. И я буду молчать! А драка? Трофима я не спасу. Себя — может быть».
— Бил Трофим меня. Вот, посмотрите! — Сашка засучил рукав и показал лиловый синяк на предплечье. — Бил, понимаете?
— Давай по порядку, — сказал Малинка.
Сашка придвинулся поближе к инспектору, растопырил руки, вытаращил глаза и начал вдохновенно врать.
Столь разительная перемена в поведении Попова не ускользнула от инспектора. Но Сашка, занятый выдумкой о глупой драке из-за подстреленных копалят, сочиняя на ходу историю ссоры, не заметил чуть прищуренных век Пионера Георгиевича, ставшего более напряженным взгляда инспектора.
Живо, в лицах проиграв перед старшим лейтенантом историю неожиданно вспыхнувшей ссоры, Сашка, с некоторым торжеством даже, сказал:
— Вот так оно и произошло… все.
Не веря уже окончательно ни одному Сашкиному слову, инспектор не находил никакого реального объяснения поведению Попова. Смущали инспектора и некоторые детали в передаче Попова — их тут же не выдумаешь, очень уж точны, жизненны. Не вязался рассказ Сашки о зачинщике драки Лазареве с тем, что говорил о Трофиме шофер Потапов, паромщик Назарыч. Однако, с другой стороны, и сам он, Малинка, думал о Попове иначе.
Нужно было время, чтоб Сашка понял нелогичность своего поведения и рассказа о происшедшем, этого яркого, живого экспромта. И самому Малинке необходимо было разобраться в рассказанном и сказанном Поповым до импровизации.
— Пионер Георгиевич… — тихо сказал Сашка.
— Что, Попов?
— Не верите вы мне…
— Догадался?
— Я — вор. Только доказать этого уже не смогу.
— Рассказывай все сначала. — Инспектор сел и достал папиросы. — Закуришь?
— Не курю.
— Молодец, Лисий хвост.
— Подлец я, инспектор, — сказал Попов.
— Давай разберемся по порядку. Нагородил ты — на три огорода хватит, — недовольно проворчал Малинка. Он не любил, когда в человеке вот так, словно плотина прорывалась. Много мути набегало в дознание, ненужной, посторонней, чрезвычайно осложнявшей дело впоследствии.
— Ты сказал, что «убил».
— Из-за меня… Может быть, от моей руки погиб Лазарев. Я бросил в него камень.
— Попал камнем-то? — уточнил Малинка.
— Не знаю. Не видел.
— Почему же — «убил»?
— Очень хотел убить.
— Ты видел его мертвым?
— Да, — твердо сказал Сашка.
— Ясно. Почему ты «очень хотел» смерти Лазарева? — Старшин лейтенант тоном подчеркнул это «очень хотел».
— Он выбросил в реку мой алмаз! — с запалом сказал Сашка.
— Твой алмаз…
— Да.
— Откуда он у тебя?
— Я его нашел в реке.
И Сашка рассказал, как это было.
— Знаешь… Не жизнь — детский сад! — Малинка хлопнул ладонями по коленям. — Знают — врать нельзя, а врут. Знают — воровать нельзя, а крадут… Что с Лазаревым? — без перехода спросил инспектор.
— Драка была у нас…
— Из-за чего?
— Трофим сказал: «Едем сейчас же в поселок — сдать надо алмаз». А я предлагал сбыть.
— Где же это?
— Толком не придумал…
— А он что?
— Он потребовал, чтобы мы тотчас вернулись в поселок и сдали камень.
— Ты отказался.
— Да.
— А дальше?
— Трошка попросил посмотреть камень еще раз. Я дал. А он — к реке. И выбросил камень. Я с кулаками на него. Да где мне с ним сладить! Я — за камень. Вот и все…
В мокрой насквозь одежде Сашка основательно продрог. У него зуб на зуб не попадал, хотя в тайге было градусов под тридцать и сильно парило.
«Нервное это у него, — подумал Малинка, — но обсушиться все равно нужно. Ночью будет холодно».
— Идем к костру, — сказал инспектор Сашке. — Раздевайся до трусов, а одежду — на колышки. Умеешь?
Попов только головой помотал — у него свело скулы.
— Я помогу. Давай, да поживее. Свалилось же лихо на мою голову… — Последние слова Пионер Георгиевич пробормотал себе под нос.
Когда они подошли к костру, у которого сидели парни из экипажа разбившегося вертолета, те, как по команде, встали и отошли далеко в сторону. Там они запалили новый костер и унесли чайник. Сашка глядел на них с тоской. Он почувствовал все увеличивающееся отчуждение между собой и людьми. Попов никогда не размышлял о великой мере душевной близости меж собой и окружающими. Она казалась естественной, как воздух, как солнечный свет. И люди не сторонились, а тянулись к нему за добродушие и веселый нрав. А теперь, когда ему как никогда хотелось участия, потому что он ощущал себя кругом виноватым, люди сторонились.
Перехватив тоскующий Сашкин взгляд, инспектор сказал:
— А ты думал, тебе медаль за твои подлости дадут? Не жди.
11
