14.11.45 г. ...Вчера вечером, очень поздно слушал по радио стихотвор(ения) Есенина*. Чтец — замечательный. Я — приподнялся с постели и, вытянув шею, слушал. Какая прелесть! Скоро будет вечер вопросов и ответов. Задам же я задачек нашим профессорам!
Уже рву 45 кг правой рукой и с двухпудовкой встаю.
Читал Достоевского. Удивительно точно раскрывает душу, вернее, объясняет герою его поступки и, сообразно поступкам, мысли. Сегодня днем навязалась мысль — просто не находил места, думал о фразе: “Остановись, мгновенье, ты прекрасно”. Сначала вспоминал, чьи это слова. Остановился между Гёте и Пушкиным и все еще не могу вспомнить, чьи именно. Потом о смысле. Ведь это кричит человек, у которого в жизни действительно было такое мгновенье, до того хороша фраза. Я раздумался о себе. У меня не было такого мгновения — и будет ли? (...)
19.11.45 г. В субботу был на вечере. Слушали лекцию на тему “Атом”. Сейчас вообще по всему миру слушают лекции, доклады, копаются в книгах, университетских записках, отыскивая материал об атоме, его строении и пр. Причина — изобретение атомной бомбы. Это — страшнее динамита, иприта, огнемета и “катюши” вместе взятых. Чорт побери — лучшие творения человеческого ума обращаются против него же. Как далеко до коммунизма! Очень много (почти все) людей, которых я знаю, рвачи, карьеристы и, сколько слов ни подбирай, все они сволочи и гады. Конечно, они себе и другим не кажутся таковыми и не понимают своей низости, и теперь такое время, фаза, но к чему врать самим себе, к чему судить с пристрастием о делах вокруг них. Печать кует деньгу и пишет не обо всем и не так, как надо. Если бы уже сейчас большинство людей жило “с Лениным в башке”, то я бы еще увидел коммунизм. Сейчас люди живут с рублем в зубах. Война отражается регрессивно на среднем народе и тем более на низах. Люди за войну стали неврастениками, большинство истощено от долгого недоедания, нравственно пали.
Кстати, об истощении. Я здорово перенес эту напасть — голод. Приходилось частенько идти голодным в техникум и там заниматься, не думая о мясном пироге или горячих блинах. Я часто тогда повторял себе слова Сатина: “Человек — выше сытости”. До чего верно. Сейчас, когда все прошло, кажется, что было не трудно. А было очень трудно. Довольно об этом...
23.11.45. ...Дома холодно. Я — на Олимпе, т.е. на печке. Довольно возвышенные мысли и место. Кроме Олимпа, у меня есть еще “прокрустово ложе”, т. е. моя собственная кровать. Пружины сдали и опустились. Лежать можно только на левом боку. На этом ложе не разлежишься. Пробовал приучить себя спать на правом, но чувствовал себя на положении Рахметова...
4.12.45 г. (...) Прочитал 5-ю тетрадь дневника Петьки Щелокова*. Бог мой! Как человек хотел жить и так мало жил! Впрочем, кто из нас гарантирован от скорой смерти? Мне, сознаться, хочется жить, и я начинаю понимать, что такое жизнь, что такое явление моего бытия, моего я. И иногда ко мне приходят настроения бесцельности жизни и хочется создать цель, создать точку, к которой можно было бы стремиться. Иногда мне хочется, просто хочется, чтобы меня убили, мучали за других, за какой-то идеал, за человечество — за свою Родину. Иногда приходит в голову громада непонятного и непостижимого. За осознанием своего я приходит мысль — есть единственное я, а другого не существует, а вокруг ничего, ничего нет. И тут же мелочь поступков, мелочь учебы, мелочь работы, мелочь войны и все вокруг мелочь, мелочь, мелочь. Под этими различными настроениями, советами и приказаниями самому себе никак нельзя поймать себя, свое истинное лицо, до того оно еще непостоянно и незрело. В конце концов, если распустить себя, кто его знает, до чего можно дойти. Пожалуй, до петли. А что там — за кусочком свинца или за петлей? Там нет ничего. Но как-то это н и ч е г о не помещается в голове. Может быть не думающим, не мыслящим — лучше? Пожалуй, так и есть. Но эти настроения, эту блажь надо гнать и гнать. Спи, Вовка! (...)
10.12.45 г. (...) На днях у нас с Лидой Черниковой (девушка из параллельной группы) зашел разговор о дружбе. Она спросила: “Как живешь?” Я говорю “Плохо”. “Что так?” — “Друга нет”. И она, осторожно подбирая слова, стала говорить о том, что мне очень трудно найти друга, что я подразделяю людей на “ниже себя” и на “наравне с собой” и что друга ищи среди последних, что я такой... Когда я спросил: “Какой?”, она сказала: “Особенный, ну не как все”. Эти истины я не думал показывать, но они, оказывается, очень заметны. А Черникова очень проста, очень.
А друга у меня действительно нет. Хотелось бы иметь друга среди девчат, но нет никого подходящего, т. е. нет ни одной, останавливающей на себе внимание. Вот так получается всегда: когда веришь, что девушка нравится тебе и ты хочешь с ней познакомиться, дружить — начинаешь замечать свои старые пимы, свою поношенную одежду, свои очки, нос и отворачиваешься от всех с горечью и обидой...
1.1.46 г. ...“Призвание всякого человека в духовной деятельности — в постоянном искании правды и смысла жизни” (чеховские слова). Как это чудно сказано, но как люди эти человеки духовной деятельности попрали правду, попрали человеческое отношение к человеку и попрали даже то, что ими диктуется о смысле жизни. И добившись, чего хотел, этот человек говорит себе: я обладаю недюжинной способностью, я знаю людей, я исключительно быстро приспособляюсь. (...)
24.1.46 г. (...) Сегодня в депо не пошел. Починяю обувь. Вчера вечером опять спиритические сеансы. Блюдце здорово бегало. Черт его знает — я не верю... Вообще, мне не улыбается умереть в 1948 году. Зачем тогда родиться, чтобы так рано кончить жить. Сколько трудностей, сколько усилий моих и других и все это затем, чтобы умереть двадцатилетним. Я много прочел. Я почти не жил, но почему-то различные случаи в жизни я воспринимаю, как знакомое и пережитое. Я заставляю себя стать человеком, но... Если я через два года умру? Это будет нехорошо. Можно сказать еще раз: жить хочется откровенно и нагло и, кроме того, хочется знать, чем это все кончится. Занятная штука жизнь. Это все я писал затем, чтобы записать и забыть.
25.1.46 г. ...На улице холодище. Сейчас, сидя в полудреме у жаркой печки, я вспомнил Красноярск — этот чудесный маленький город на берегах могучего Енисея. Когда я вспоминаю его улицы, сады, когда вспоминаю эти ночи поразительные, западающие в память минуты, когда вспоминаю время, проведенное в волнах Енисея, танцы и полные прелести встречи — меня начинает тянуть туда, словно на родину. Сейчас, проследя за собой во время писания предыдущей фразы, я удивился, что написал ее быстро, почти не задумываясь, и это, я считаю, хорошо. Все, что написано — правда, и правда безо всякой пристрастности. Будет ли еще такое лето? Уж очень было хорошо. Идешь, бывало, по широкой мостовой полный романтических грез, сжимая в кармане (на случай самозащиты) плоский свинцовый кастет, приятно оттягивающий пальцы. Светает. Залезаешь в окно общежития, которое открываешь через форточку сложной системой рычагов, раздеваешься, закуриваешь и ложишься. Смежаешь веки, вспоминая недавнее; усмехаешься, посмотрев еще раз на коричневую кожу рук, и вспоминаешь, как полчаса назад сравнивал эту кожу с ослепительно-белой кожей Мильчи, с которой полчаса назад сидели близко-близко, смотрели друг на друга, почти не говорили и это не надоедало. Было хорошо. Будем надеяться, что будет лучше. Человек живет надеждой. Так что будем людьми. Рядом, тут же можно вспомнить и совсем другое, противоположное вышесказанному. Я спрыгнул в 5 км от Ижморской, вылез из сугроба, я увидел хвост поезда с красными глазами. Стоял мороз. Я побежал вдоль полотна, махая руками, чтобы согреться, выкрикивая нелепые звуки. Замерзшая твердая рукавица только царапала обмороженный нос. Я бежал, ничего не думая, механически подставляя под тело ноги. Понемногу отогрелся. Прибежал в Ижморскую — было довольно поздно, обежал несколько домов, откуда был выпровожден, — я искал ночлега. Не теряя надежды, я стучался, просил, клялся, обещал. Все напрасно. Этот “гостеприимный” сибирский мужичок в известное время становится очень прижимистым, и горе путнику, не имеющему знакомых и оказавшемуся в моем положении. Все это продолжалось до тех пор, пока, не набравшись наглости, я зашел в довольно бедный дом, разделся, закурил и только тогда попросился переночевать. Не хочется вспоминать.
27.1.46 г. Сегодня воскресенье, т.е. обыкновенный, ничем не отличающийся от других день, даже хуже, скучнее, потому что сижу дома и никого нет вокруг, все знакомые уже много лет лица. Курсовое мучил. Читал Джека Лондона — “Дети мороза”. Джек Лондон перестал на меня действовать так, как действовал 2—5 года назад. Тогда захватывал очень сильно; читал, не отрываясь от книги. Сейчас другое. Вот Есенина не стало. Его стихи, пропитанные меланхолией, грустью, считаются вредными для нашей молодежи, которая, находясь в таком впечатлительном возрасте, может, начитавшись его, пошатнуться и застыть в бесцельной хандре. А стишки его действительно могут пошатнуть человека. Даже Маяковский писал о нем:
