Вспоминала и гостья отроческие годы. Как у тётки в деревне жила. Как варили варенье у неё. Яблочное с рябиной. Да как пироги с яблоками пекли. Большая мастерица тётка была по ним. Кухарку к священнодействию этому не допускала. Что ж, варенье яблочное и Аглая варит. И печь тоже знатно умеет. Вот, после Яблочного спаса покажет искусство своё.
Говорила, говорила с гостьей, а мысли прочь летели. Как заноза в сердце свербила. Тянуло поделиться больным, совета спросить. Но робела. О самом сокровенном своём говорить всегда тяжело. Не находится слов… А потому спросила о другом:
– А что, ты Серёжу сильно любишь?
Просто спросила. Не ища окольных путей. Почему-то чувствовалось, что с Лидией так можно говорить. Без обиняков.
Та не смутилась ничуть, не перестала перебирать крыжовник, ответила спокойно, спрятав мимолётную улыбку, мелькнувшую по немного тонким губам:
– Сильно. Кабы не сильно, так не приехала бы…
– Я так и подумала. А за что ты его полюбила? Нет, Серёжа хороший, конечно… Добрый. Ласковый. Но ведь ты видишь, какой он… Чудной, сложный. Блаженный словно. Намаешься ты с ним.
Лидия улыбнулась, отчего сразу похорошела:
– Какая бы счастливая маята была! Да ведь за то и полюбила, что он такой. Особенный человек… И… беззащитный…
Это последнее с такой нежной ноткой в глуховатом голосе сказано было, что Аглая почувствовала умиление. Да, вот бы хорошая жена брату была. Аля хоть и младше его, а всегда пеклась о нём, словно старшая.
– Скажи, а если бы у него другая была? – спросила ещё, ища ответа на жгущие собственную душу сомнения.
– А она и была, – неожиданно ответила Лидия. – И незримо, видимо, будет теперь всегда.
Даже работу забыла Аля. Изумлённо смотрела на Лидию. Так легко и невозмутимо говорить о сопернице? Разве так бывает?
– А если бы он с ней? Если бы её предпочёл?.. – и стыдно стало за такой вопрос. Чай, не товарка близкая, чтобы в душу лезть.
– Если бы он с нею был счастлив, то была бы счастлива и я. За него.
– И ты смогла бы жить с этим? Без него – жить?
– Какой ты ещё ребёнок, Алечка… – это с лёгкой грустью было сказано. И с ласковостью старшей сестры. Спрашивать ещё о чём-то было неловко. К тому же на крыльце показался Серёжа, и озарившаяся радостью Лидия помахала ему рукой, зовя пособить…
Глава 9. Лидия
Само собой, профессор Кромиади не пришёл в восторг, узнав о намерении дочери ехать невесть куда. Выговорил, нервно крутя белоснежный ус:
– Запомни, мужчины не любят тех женщин, которые бегают за ними сами. А любят тех, кто заставляет их бегать за собой, добиваться их!
Это совершенно справедливое наставление Лидия пропустила мимо ушей. Мужчины… Не любят… Речь ведь не об абстрактных мужчинах, а о нём…
– Вдобавок мне совершенно непонятен твой выбор. Нет, этот юноша, конечно, исключительно одарён. Пожалуй, у меня не было более одарённого ученика… Но Лида! Одарённый учёный, если он сможет таковым стать, ещё не есть хороший муж. Из этого юноши может выйти выдающийся учёный, но путного мужа из него не выйдет, не жди. У него же мозги набекрень… Ну, что это за фортели, скажи на милость? Ведь год учёбы насмарку из-за какой-то там романтической истории! Куда это годится?
– Просто… он человек… ранимый… Тонкий.
– Конечно! Все-то лыком шиты! – развёл руками отец.
– Некоторые стреляются из-за несчастной любви!
– Зачем тебе нужен ненормальный, готовый застрелиться из-за несчастной любви не к тебе? Дочка, я ведь тебе счастья желаю. А что ждёт тебя с таким человеком? Ты представь только! Нянькой при нём станешь! Добро, если он ещё не сорвётся и всё-таки сделает себе имя… Тогда хотя бы ты будешь нянькой при гении. А если сорвётся? С такими-то заходами!
– Вот я и не позволю ему сорваться, – уверенно ответила Лидия. – А без меня он пропадёт.
– Решила добровольно обречь себя на кабалу?
– Кабала, папа, неизбежна. Та или иная. Но лучше кабала при том, кого любишь, нежели при нелюбимом.
– Если бы хоть он-то тебя любил. А ведь он тебя не любит.
– Зато я стану ему необходима…
От отца Лидия не скрывала ничего. Так повелось с самого детства. Единственную дочь, появившуюся на свет, когда ему уже перевалило за сорок, Аристарх Платонович любил самозабвенно. Он не допускал к ней гувернанток и нянек, воспитывая её сам. Он никогда не бранил её, но его укоризненный взгляд действовал на неё сильнее наказаний. Отец всегда понимал её, но его любовь никогда не была слепой. Он сумел воспитать Лидию одновременно в строгости и простоте. А, главное, сумел установить с дочерью абсолютно доверительные отношения. Отец доверял ей, не отягощая её жизнь бессмысленными запретами, порождающими лишь скрытность. А она в свою очередь никогда и ничего не таила от него, будучи уверенной, что он поймёт её.
Вот и теперь ничего не скрыла Лидия. Ни того, что любит странноватого отцовского ученика, ни того, что тот в свою очередь связан с другой женщиной. Долго ворчал отец. Но уже понимал, что переубедить дочь невозможно.
– Бесполезно и говорить с тобой! Упрямая ты ослица. Всё равно ведь по-своему сделаешь?
Лидия обняла его, ткнулась носом в щёку:
– Если ты запретишь мне ехать, я не поеду. Ты знаешь. Но тогда я буду страдать…
Она, действительно, не поехала бы, если бы отец запретил. Слишком высок и непререкаем был для неё его авторитет. Но тем и крепок был этот авторитет, что отец никогда не обращался деспотом. Он знал, что дочь наделена и умом, и характером, и, даже если отправится одна в такое путешествие, то не натворит глупостей и соблюдёт приличия. Махнул рукой:
– Поезжай уж. Раз так тебе надо… И скажи этому гениальному оболтусу, чтобы не вздумал впадать в отчаяние и забрасывать занятия. Я устрою так, что его переведут на следующий курс, несмотря на его фортели, если только он подготовится и выдержит экзамены за нынешний курс. Только не думай, пожалуйста, что я собираюсь унижать свои седины хлопотами об этом чуде природы по случаю того, что он приглянулся моей дорогой дочурке. Я сделаю это только лишь из-за его таланта, который не должен пропасть из-за каких-то там обстоятельств и настроений.
Лидия радостно расцеловала отца в обе щёки:
– Всё-таки я ужасно счастливая! У меня самый добрый и понимающий отец в мире!
На следующий день она уже ехала в Глинское. Теперь у неё был законный повод для столь экстравагантного визита. Она ехала, чтобы лично сообщить новость о том, что появилась возможность поправить пошатнувшиеся дела в Университете. Телеграммой не пояснишь, как должно, а письма долго идут. К тому же такая радость сообщить добрую весть лично! Конечно, белыми нитками шит предлог, но для Сергея вполне сгодится. Уже давно поняла Лидия, что к нему нельзя подходить с меркой обычного человека. А нужен особый подход…
Никогда раньше Лидия не испытывала никакого подобия романтического увлечения. Предполагала даже, что всё это книжные выдумки, которые возбуждают впечатлительные натуры, и те любят, как заметил Ларошфуко, лишь потому что наслышаны о любви. Лидия не искала любви. Не грезила о семье, хотя ни в коей мере не относилась к категории эмансипе. Просто, благодаря отцу, была она совершенно самодостаточным человеком, не ведающим скуки и одиночества. Ей хорошо жилось с отцом. В их просторной квартире на Маросейке, в старом доме с чудной лепниной. И ничуть не тяготило, что день был похож на день, потому что все эти дни были спокойны и светлы. И не надоедали друзья отца, пожилые учёные мужи, ведущие глубокомысленные беседы в зелёной гостиной. Она любила слушать их. И запоминать. Сидела тихонько в углу, вышивала или вязала, чтобы руки были при деле, и – слушала. Может, оттого, что именно в такой атмосфере прошло её детство, Лидия практически не имела друзей среди сверстников. Ей было с ними неизъяснимо скучно. Рядом с ними она чувствовала себя почти старой. А с Сергеем всё было иначе. Такой замечательный ум это был! Ум, кругозор, талант…
Но всё-таки не это оказалось главным…
В первый раз Лидия увидела Сергея поздней осенью, когда снег уже забелил улицы. Невысокий, зябко поёживавшийся в плохонькой шубейке молодой человек, до подбородка закутавший шарфом шею, он беспрестанно переминался с ноги на ногу, а при разговоре не сводил взгляда с собеседника. А взгляд был тревожный, ищущий, болезненный и в то же время светящийся умом, живой мыслью. И болезненно бледным было тонкое лицо, обрамлённое тёмными прядями беспорядочно лежавших волос. Обычно печальное, оно мгновенно преображалось от улыбки, открытой и в то же время робкой. Что-то глубоко ранимое было во всём облике Сергея. Это был человек, лишённый покрова. Самой кожи. И от того так чутко воспринимающий окружающее. И первое движение души было при виде него – взять за руки, укутать потеплее, утишить растревоженность. Приласкать. Приголубить. Обогреть… Как ребёнка…
Спросил тогда отец:
