Исключение составляли только дни казни. Когда Палач, сбросив окровавленный балахон и умывшись, шел в свое неуютное жилище, неся в кармане честно заработанные двенадцать монет, глаза его буквально горели огнем. Он знал, что дома его ждет горячий обед из харчевни напротив и женщина из известного заведения. Каждый раз женщина была новой, так он когда-то решил для себя, и я понимал почему. Мой подопечный был по натуре одиноким волком и избегал привязанностей. Он не хотел, чтобы к нему лезли в душу, а женщинам, как известно, только дай волю… А так: пришла на одну ночь – и все. Больше они никогда не увидятся. Он даже имен их никогда не спрашивал – зачем?
Красотки не догадывались, кого одаривают своей продажной любовью, – о профессии моего подопечного в городе никто не знал. Он проводил с ними бурную ночь, а утром расплачивался с гостьей, выставлял ее за дверь, и снова, до следующей работы, прятался, точно сыч в дупле, питаясь водой, хлебом и своими бесстыдными фантазиями и выходя из дома лишь затем, чтобы посетить церковную службу. Глядя на него, я думал, что этим постоянным постом между казнями он пытался вымолить у Бога прощение за свое странное ремесло. А, может, и наоборот. Возможно, он специально истязал свою плоть, чтобы без всякого сожаления в назначенный день заработать свои двенадцать монет и ощутить полноту жизни. Не знаю, где истина. Душа его, как я уже говорил, молчала. Он был странным, этот человек, я так и не сумел понять его.
Так продолжалось долго. Очень долго. Пока однажды, после очередной казни, к нему домой не явилась женщина, которая уже когда-то была здесь. Сначала он не узнал ее – похвастаться отличной памятью мой подопечный не мог. Они сели за стол, налили себе по кружке вина и принялись за первое блюдо. Женщина пыталась как-то разговорить молчаливого клиента и щебетала, как сорока. Палач только морщился от ее трескотни. Когда с жарким было покончено, сытая парочка перекочевала на широкую постель. И здесь его ожидал удар: он увидел у нее на лопатке родимое пятно – словно за спиной росло маленькое черное крылышко. Палач тотчас вспомнил, что женщина с таким пятном уже приходила к нему, и вдруг не смог овладеть ею. Такое с ним случилось впервые. Они опять уселись за стол, теперь очередь дошла до вареной баранины и холодного пива. Однако и баранина не помогла. Тогда он прогнал ее и послал за другой, но и с ней повторилось то же самое, и с третьей, с четвертой… И тогда Палач вдруг затосковал.
Несколько дней мой несчастный пролежал на кровати, не притрагиваясь ни к еде, ни к воде и даже почти не шевелясь. Я заволновался: за мной уже числилась одна судьба, сошедшая со своей орбиты, и повторения мне не хотелось. Хотя я и не представлял себе, что именно написано на роду опекаемого мною Палача, но сильно сомневался, что он должен умереть от странной тоски, будучи молодым и здоровым. И я изо всех сил принялся помогать ему.
Две недели бедняга провалялся в жару и бреду, и если бы не добрая старуха-соседка, с хранителем которой мы были приятелями, возможно, он бы и не выкарабкался. Однако травяные настойки и теплый бульон возымели свое действие – больной пошел на поправку. Может, будь на моем месте другой ангел, он бы облегченно вздохнул: все позади. Но меня настораживали его глаза. Они и раньше не светились жизнью и радостью (если не брать в расчет дни заработка), но теперь и вовсе сделались тусклы и почти мертвы.
«Ничего, – успокаивал я себя, – вот получит очередной заказ, вот выполнит свою работу, пойдет домой в ожидании праздника – и глаза загорятся. Может, к тому моменту и новые женщины в заведении появятся, не могут не появиться…»
В ожидании привычной работы Палач целыми днями сидел дома и смотрел в окно. Просто сидел и смотрел. И в его глазах появилось новое выражение – это была грусть. С такими глазами он явно не годился в палачи. Где вы видели тоскующего душегубца? А однажды ночью, когда он лежал, завернувшись, как в кокон, в свою рогожку, уткнувшись лицом в набитую соломой подушку, я вдруг услышал, что он плачет. Он не выл, не кричал, не бился головой о стенку. Он плакал как ребенок, всхлипывая, шмыгая носом и вытирая кулаком мокрые щеки. В эту ночь я впервые услышал его душу, она еле слышно, как упавший из гнезда птенчик, попискивала, так тихо, что я не мог толком разобрать, что из нее вырывалось, то ли «Зачем?», то ли «За что?».
Вскоре был назначен день очередной казни, вернее утро: казни всегда свершались на рассвете, лишь только солнце касалось самых дальних крыш города. Должны были казнить некоего таинственного узника, привезенного в тюрьму в наглухо закрытой карете. В городе ходили разные слухи о том, кто это был такой, но в точности никто ничего не знал. Одни говорили, что это был заговорщик, собиравшийся устроить переворот в стране, другие утверждали, что он муж королевской любовницы, от которого монарх решил избавиться, третьи доказывали, что все наоборот – этот человек сам был любовником королевы… Так или иначе правды никто не знал, и уж мой подопечный – тем более. Он никогда не интересовался ни личностью тех, кто проходил через его руки, ни их преступлениями, ни тем, были ли эти преступления реальными или мнимыми. Его это не касалось. Но тем удивительнее было решение, которое он вдруг принял, ошеломив им даже меня. Он ничего не обдумывал, ничего не взвешивал, не мучился сомнениями, как это, скорее всего, происходило бы с любым другим человеком. Решение пришло само, точно по волшебству появилось в его сознании. И он не спорил с ним, не сопротивлялся, не жалел. Просто принял все как данность и лег спать – как обычно вечерами перед казнью, еще до заката.
Так же, как и всегда накануне работы, мой подопечный проснулся чуть позже полуночи, быстро собрался и вышел из дома. Придя в тюрьму, проследовал во двор, привычно осмотрел гильотину, смазал рычаги. Когда до рассвета оставалось еще добрых часа два, он спустился в подвал, где находилась камера для приговоренных к смерти. Сонный стражник удивленно поприветствовал его:
– Чего это ты в такую рань?
– Да не спится что-то… Выпить охота, а не с кем.
Стражник был сбит с толку: никогда Палач не говорил так много, а уж тем более не пил вместе с ним. А тут сам предлагает – чудеса, да и только! Однако оказавшаяся прямо перед его носом бутыль вина выглядела более чем реальной. Долго его упрашивать не пришлось. И уже через двадцать минут доблестный охранник спал мертвецким сном.
«Спасибо аптекарю, не обманул, – пронеслось в голове у Палача, пока он отстегивал от ремня стражника связку ключей. – А ты поспи, поспи…»
Дверь в камеру приговоренного, скрипнув в ночной тишине, открылась, и мой подопечный встретился глазами с несчастным.
– Уже?.. – с ужасом спросил тот.
– Идем, – последовал краткий ответ.
По длинным темным коридорам они прошли туда, где уже много лет преступникам рубили головы. Гильотина в середине двора, напоминающего колодец, повергла заключенного в ужас. Арестант весь затрясся и завыл, как собака.
– Тихо, дурак, – зло сказал Палач. – Испортишь мне все, убью!
Последний аргумент как-то вдруг успокоил несчастного. Должно быть, он почувствовал всю нелепость происходящего – угрожать смертью приговоренному к смерти…
– Смотри и запоминай! Сюда, – Палач указал на огромную корзину, – летят отрубленные головы. Если присыпать голову соломой, никто и не разберет ничего, кому охота ковыряться… Понял? – Он пристально смотрел на бледного заключенного. Тот, весь сжавшись, молчал. – Понял?!
– Да, понял.
– Повтори.
– Сюда летят головы.
– Да не дрожи ты так! Голову надо присыпать соломой. Повтори.
– Голову – соломой…
– Да, соломой. Там все в крови будет, никто и не разберет. Повтори.
– Все будет в крови…
– Ну вот, молодец. Солома в углу, видишь?
– Да, – от волнения у арестанта стучали зубы.
– Повтори.
– Солома в углу…
– Молодец. Когда начальник тюрьмы даст сигнал, дернешь за этот рычаг.
– Я дерну? – изумился вконец сбитый с толку узник. – Я что же – сам себя буду казнить?
– Я ж говорю – дурак, – ухмыльнулся мой подопечный. – Снимай одежду.
– Зачем?
– Затем, – мой подопечный вдруг улыбнулся, чего с ним почти никогда не случалось, – что она тебе не к лицу.
Через минуту ничего не понимающий смертник натягивал на себя штаны и куртку Палача. Одежда заключенного – весьма приличная, очевидно, арестант был из небедных горожан – оказалась Палачу чуть коротка и великовата. Но это было не так уж важно. Когда странные переодевания были закончены, мой подопечный повторил:
– Значит, нажмешь на кнопку и потом сразу бегом за соломой, не забудь только…
– За соломой? А зачем?
– Я же сказал: голову присыпать.
– Присыпать… – эхом повторил ничего не понимающий несчастный.
– Умоешься вон там, там же сбросишь балахон. Потом спустишься по лестнице, – Палач показал в дальний угол двора, – там будет подвал. Длинный, очень длинный. Пройдешь его насквозь, в конце увидишь дверь, она очень тяжелая, толкай сильней. Там – воля.
