— У меня есть брат, его зовут Музоний, он рисовальщик в доме Цестия Галла, а последний известен своей дружбой с Юлом Антонием, сыном Марка Антония.
Не только, подумал Анций, он известен своими совместными загулами с Тиберием, оба были непрочь покутить, а иной раз и предаться самой настоящей оргии, некоторые добавляли, что их своеобразные отношения простирались дальше мужской дружбы. Все это быстро промелькнуло в голове Анция и заставило переменить отношение к словам управляющего. Теперь он слушал его с удвоенным вниманием.
— Последнее время не проходит дня, чтобы Юл Антоний не навестил Цестия Галла, и часто приходит с одной очень знатной особой…
— Ну говори же, не бойся.
— С Юлией, дочерью Августа.
— И что с того? Принцепс взял Юла на воспитание, когда тот был еще ребенком, всегда относился к нему как к сыну, отдал ему в жены свою племянницу Марцеллу. Они с Юлией как брат и сестра.
— Музоний утверждает, что они любовники, клянется, что сам был свидетелем…
— Хорошо, допустим Юлия нарушает закон о прелюбодеянии, поскольку с Тиберием она не разведена. Но разве это угроза для жизни Августа?
— Так в том-то и дело: они замышляют отравить принцепса.
— Кто? Юлия?
— И Юлия, и Юл Антоний, и Цестий Галл, и мой несчастный брат…
— Твой брат?
— Он делает отличные портреты и это может его погубить.
— О, Юпитер, помоги этому человеку изъясняться понятней, не то я убью его, — вскричал Анций, что подействовало на Мустия благотворно, потому что дальнейший его рассказ приобрел ясность.
— Юлия должна сказать отцу, что нашла превосходного портретиста, а Август изъявлял желание изготовить свой портрет и конечно его, как они надеются, заинтересует талантливый художник. Он пригласит моего несчастного брата, будет позировать, и по своей привычке время от времени пить мулсум.[130] За один прием портрет не нарисовать и Музонию придется приходить несколько раз, что позволит заговорщикам выбрать наиболее удобный момент для преступления. В один из сеансов должна появиться Юлия и отвлечь отца разговором, а Музонию поручается незаметно влить медленнодействующий яд в чашу с мулсумом. Ему пообещали за это тысячу талантов.
— Много. Если твой брат согласился исполнить задуманное, то его голова не стоит и трех сестерциев.
— Хозяин, чтоб подавиться мне лошадиной печенью,[131] если я сказал, что мой брат согласился исполнить это гнусное преступление.
— Но ты же сам утверждал, что они замышляют отравить принцепса и назвал своего брата.
— Пусть вырвут мне за это мой поганый язык, я не учился в школе риторов и хотел сказать совсем другое — мой брат в отчаянии и в страхе, Цестий Галл заявил ему со всей прямотой: либо ты сделаешь это, либо тебе придется познакомиться с кинжалом Килидиса. А Юл Антоний заулыбался и добавил: от моего грека даже в Эребе[132] не скроешься.
Несмотря на правдоподобие этой истории и простодушие управляющего, которому и в голову не пришло бы пуститься на выдумки, некоторые детали рассказа смущали Анция. И прежде всего он не видел мотива, который бы мог объяснить поведение Юлии. Зачем ей понадобилась смерть отца? Не трудно предположить, что Юл Антоний притворялся все эти годы и им движет чувство мести. Легко представить причины, по которым ввязался в заговор Цестий Галл — он мог действовать в интересах опального Тиберия. Но всем известно, что Юлия и Тиберий ненавидят друг друга и согласились на брак лишь под давлением Ливии с одной стороны, и Августа с другой. Если бы у молодых родился мальчик, то этот брак расценили бы как священную жертву во имя будущего Рима. Но кажется все Боги Олимпа были против такого союза: младенец родился, чтобы тут же оказаться в лодке Харона, почти повторяя печальную участь младенца, которого носила когда-то Ливия и которому не суждено было прожить в мире людей и одного дня — ребенок родился мертвым. Разве это не зловещее предзнаменование? Нет, Юлия не могла действовать заодно с Тиберием и Цестием Галлом. Что же тогда могло объединить заговорщиков и свести их вместе для составления хладнокровного плана убийства принцепса?
В обычаях человеческих много разнообразия и много нелепостей. Есть ли на свете вещь, которой стоит удивляться?
Глава 21
Один свидетель — ни одного свидетеля
Август милостиво принял наследников царя Ирода, выслушал всех и объявил свое решение: Архелаю к Иудеи и Самарии прибавил Идумею, урезал незначительно владения Филиппа, ни в чем не стал ущемлять Ирода Антипу и к неудовольствию Ливии отказал Саломее в правах на Иамнию и Фазаелиду, оставив ей лишь Азот. Николай Дамасский шепнул Анцию: принцепс пообещал Архелаю титул царя и все земли, если он докажет, что унаследовал характер отца.
Легионы Вара в несколько дней усмирили Иерусалим и Анцию не терпелось вернуться туда: из головы не выходила встреча с Цаддоком и Юкундом, мысли вертелись вокруг братства зелотов и сокровищ царя Давида.
Анций рассчитывал вернуться в Иерусалим вместе с депутацией, но разговор с Мустием перебил все его планы: дело выглядело слишком серьезным и требовало незамедлительного вмешательства. Однако, речь шла о Юлии и это обстоятельство призывало Анция действовать с крайней обдуманностью. Он знал, что Юлия, воспользовавшись изгнанием Тиберия, злоупотребляет своей мнимой свободой, что она дала волю всем своим низменным страстям, что о ее распутстве судачат уже плебеи в самых дешевых кабаках, а патриции зубоскалят в сенате, что ее безумные выходки стали известны отцу и даже обострили его застарелую болезнь кишечника и что никакие увещевания не могут остепенить эту, погрязшую в пороках, тридцатисемилетнюю женщину. По закону о прелюбодеянии суд центувмиров[133] может ей вынести смертный приговор. От этой мысли Анций терял уверенность: он знал о любви Августа к дочери.
Не скрывая растерянности, он отправился к Николаю Дамасскому.
— Я вижу один мотив, который владеет Юлией — любовь, а любовь, как известно, отнимает рассудок. За нее можно было бы порадоваться, потому что любовь очищает, но при условии, что она была бы свободна и не остановила свой выбор на Юле Антонии. Ты слишком мало времени проводишь в Риме, Анций и тебе простительно не знать, что этот человек вобрал в себя все существующие пороки. Если об отношениях Тиберия и Цестия Галла строят догадки, то в наклонностях Юла Антония никто не сомневается. Но этих двоих объединяет помимо всего прочего и общее желание видеть на месте Августа угодного им Тиберия. Юл таким образом утоляет жажду мести, Цестий оказывает неоценимую услугу Тиберию, оба могут рассчитывать на щедрость нового принцепса или… императора, кто знает. Думаю, для Юлии в этом деле отведена незавидная участь обманутой любовницы.
— Обманутой? Ну, конечно… Эти презренные интриганы скорей всего сделали вид, что заговор придуман в пользу ее сына, Гая Цезаря, ему исполнилось восемнадцать…
— И он готов облачиться в тогу принцепса. Но не торопись бежать во дворец, позволь тебе напомнить: один свидетель — ни одного свидетеля. Я не думаю, что Август доведет дело до судебного разбирательства, но будет лучше, если ты, кроме Музония, добудешь еще одного свидетеля.
— Случись мне расследовать похожее дело в одной из восточных провинций, я бы, подняв на ноги всю агентуру, без особых усилий раздобыл десяток свидетелей, но здесь, в Риме…
— Ты прав, Анций и, думается мне, настала пора об этом позаботиться.
— Я давно уже вынашиваю такую идею: агентов необходимо специально обучать, воспитывать не один год, внедрять во враждебное окружение, пусть они станут советниками при ненадежных правителях, пусть делают карьеру во дворцах врагов, пусть повсюду будут наши глаза и наши уши.
— И пусть они будут друзьями наших врагов в Риме.
Музоний оказался молодым человеком лет двадцати пяти, чернявым, смуглым, с тонкими кистями рук и что особенно обрадовало Анция — сообразительным. Для встречи Анций выбрал место поглуше, городскую окраину, в раскинувшихся на громадной площади садах Помпея. Мустий, сделав свое дело, шел за ними следом, беспокойно озираясь: он предпочел бы лучше заняться хозяйством, а не бродить подальше от глаз людских с малоприятным ощущением человека, вовлеченного в рискованное занятие, которое неизвестно чем закончится. Но он одергивал свои страхи мыслью о брате и с мужественной обреченностью нес свое грузное тело дальше.
Как ни странно, Музоний трусил меньше; он был растерян, озабочен, но не подавлен и отвечал на расспросы толково и обстоятельно, демонстрируя великолепную наблюдательность, присущую художникам. Слушая его, Анций испытывал удовольствие: перед ним живой цепочкой проходили люди, бывающие в доме Цестия Галла; большинство этих людей Музоний мог назвать по именам; неизвестным давал яркие характеристики, снабжая запоминающимися приметами. Сильно щурит глаза, наверно, плохое зрение и часто моргает, — сказал про одного, — Недостает мизинца на левой руке и говорит с дорийским наречием, как говорят выходцы с Родоса, — сообщил о втором. Сосредоточившись, Анций запоминал все, обращая внимание прежде всего на мелочи; он знал цену мелочам и теперь, задавшись целью найти второго свидетеля, призвал на помощь весь свой немалый опыт, а опыт подсказывал, что поиски следует начать с окружения заговорщиков. Имея в доме Цестия Галла такого надежного осведомителя, как Музоний, обладавшего, как выяснилось, на редкость острым глазом, Анций надеялся, изучая окружение, зацепиться за ниточку, которая выведет его к другим сообщникам, о существовании которых он пока мог только догадываться. Но если во главе заговора стоит Тиберий, разумно предположить, что из Рима на Родос и с Родоса в Рим пробираются курьеры, и по мере приближения рокового дня они будут действовать все энергичней, а значит появляется шанс выследить посредника. Кроме того, злоумышленники намерены использовать медленнодействующий яд и разумеется безотказный. Значит, кто-то из них или их доверенное лицо либо уже прибегли к помощи изготовителя ядов, либо собираются это сделать. И этот изготовитель должен быть очень искусным. Анций подумал о Местрии: ядами занимаются врачеватели и можно рассчитывать на то, что брат кое-что знает об этом.
