Не безответным рифмачам,
Готовлю язвы эпиграмм!
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных!
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать!
Легкий, ненавязчивый юмор Пушкина, словно смягченный до полутонов, зоркая, смекалистая насмешливость человека бывалого, тертого и перетертого жизнью, но сохранившего ясный, незамутненный, широкий взгляд на вещи, способность как добродушно посмеиваться и над собой и над обстоятельствами, так и возвыситься до гневного обличения - все эти черты личности поэта и черты его поэзии еще ждут своего исследователя, и без уяснения их невозможно понять и народности пушкинской поэзии.
Как все же описать небывалость пушкинского стиха? Достанет ли для этого слов? "Неистовый Виссарион" нашел такие слова: "...он нежен, сладостен, мягок, как ропот волны, тягуч и густ, как смола, ярок, как молния, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифмы, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения. Если 6 мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - и этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..."31 Принято говорить о гармоничности пушкинской поэзии. В самом деле, его стихам присуща уравновешенность настроений, просветленность, примиряющая противоположное, непримиримое, казалось бы. И если поэт начинает описывать мучительное состояние неразделенной любви, то заканчивает так:
Вот страсть, которой я сгораю!..
Я вяну, гибну в цвете лет,
Но исцелиться не желаю...
Сентиментальные поэтические жалобы вдруг окрашиваются шаловливой улыбкой самоиронии, и стих становится очаровательной миниатюрой. Как в послании "Друзьям":
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И томных дев устремлены
На вас внимательные очи.
Играйте, пойте, о друзья!
Утратьте вечер скоротечный;
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.
Поэт меланхолически наблюдает за веселящимися товарищами, думая о бренности сущего, о скоротечности жизни, и заканчивает "сквозь слезы улыбнуся я". Эта улыбка сквозь слезы, усмешка сквозь грусть постоянно проявляется в пушкинской поэзии. И поэтому часто к ней применяют слова:
солнечная, лучезарная, жизнерадостная, исполненная чувства меры.
А Белинский даже сказал - елейная. И более того, по его мнению, она кроткая, созерцательная, страдающая от диссонансов, но примиряющая их, признающая их неизбежность. И не видящая "идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления".
Вот, оказывается, до чего гармония и чувство меры доводят!
Неосторожное суждение это потом на разные лады повторялось многократно. Пушкинской "гармонией и мерой" критики потом нередко укоряли и меряли других поэтов.
И понятны гневные строки великой русской поэтессы Марины Цветаевой:
Критик - ноя, нытик - вторя:
"Где же пушкинское (взрыд)
Чувство меры?" Чувство - моря
Позабыли - о гранит
Бьющегося?..32
Вот это образ - точный. Пушкинская гармония, мера - грани морской набережной. А само море - то бушующее девятибалльными штормами, то синеющее лучезарной голубизной, то хмурящееся, то искрящееся, то набегающее шаловливой волной - вечно изменчивая, вечно бунтующая, мятущаяся стихия!
У Пушкина целая палитра эмоциональных красок, со всеми мельчайшими тонами, полутональностями, оттенками.
Какой ураган чувств в пушкинском шедевре "Я помню чудное мгновенье". И - укрощенный ураган в другом шедевре:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Кто из поэтов мог бы так написать? Лермонтов бы не смог: другой был человек, другой характер. Подражать Пушкину нельзя, да и никто из больших поэтов и не стремился следовать за ним, понимая, что тайна пушкинского стиха вовсе не в найденных им канонах, а в неповторимости его личности.
Пушкин мера? Пушкин - море!
Одна из характернейших черт пушкинской поэзии - это лаконизм, предельная сжатость, спрессованность содержания. Никаких длиннот, никакого "разжевывания", ничего лишнего. Даже, напротив, Пушкин часто недоговаривает, набрасывая лишь прерывистые штрихи образа, давая возможность читателю самому домыслить, достроить в своем воображении полную картину.
Черта эта особенно проявилась в лирике последних лет, в маленьких трагедиях, в "Медном всаднике". Современники поэта сетовали на эскизность, незавершенность, недосказанность, сложность этих произведений. А дело было в том, что Пушкин обращался уже к новому, грядущему читателю, который способен не только на пассивное восприятие, но и на активное сотворчество с поэтом, на собственную работу интеллекта, фантазии, воображения, на реконструкцию недоговоренного, недосказанного поэтом. Тут не недостаток, а высочайшее достоинство пушкинской лиры, ее образно-смысловая объемность, многоплановость, бездонность, неисчерпаемость, а значит - и бессмертность!
Никто в свое время не сказал так много верного и глубокого о Пушкине, как Белинский. Но и его критической прозорливости оказалось мало.
Нам, далеким потомкам, из нашего далека - виднее. И нам странно, например, читать у Белинского, что пушкинская поэзия - более чувство, нежели мысль, и потому пора ее "миновала совершенно".
Но как раз едва ли не главное достоинство пушкинского стиха, достоинство, неподражаемое в своем совершенстве, - это единство мысли и образа, причем такое единство, когда образ не привлечен в качестве иллюстрации, а когда сама мысль - образ, когда глубокое размышление передается образом и вызывается им, а не навязывается читателю насильственно.
Перечитаем хоть его "Бесов":
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
Волосы встают дыбом, когда вчитываешься в эти строки, в эти скачущие, словно колдовские, шаманящие звуки:
"Эй, пошел, ямщик!.." - "Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам..."
Что это? Страхи заблудившегося одинокого путника, закруженного метелью? Конечно. Но и другие ассоциации вызывает эта жуткая пляска бесов. Это не снежная равнина только, это вся Россия в круговерти метели и зимней стужи, это Россия после подавления декабрьского восстания, когда рухнули все надежды, когда впереди "хоть убей, следа не видно" - "мутно небо, ночь мутна" - и судьба человека во власти бесовской пляски. И полная безысходность:
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали...
Пушкин писал это в 1830 году, вовсе не зимой, а осенью, писал в Болдине, отрезанный от мира холерными карантинами, - сердцем болел за Россию, придавленную жестоким деспотизмом, умирающую от страшной эпидемии, от беспросветности, от нищеты.
Образ-мысль у Пушкина имеет широчайший диапазон: от, так сказать, "философии сердца", "философии житейской" до таких художественных обобщений, которыми охватываются судьбы человечества и мироздания.
Вращается весь мир вкруг человека, - Ужель один недвижим будет он?
Давно замечено, мышление образами - самая объемная, самая "экономная" форма человеческого мышления, где содержание словно спрессовано до взрывчатой силы и способно от читательской искры вспыхнуть фейерверком ассоциаций. Приходит в действие "цепная реакция" - образ возбуждается непосредственно от образа, минуя длинные логические переходы и рассудочные каталогизирования и рождая аналогии удивительные, обнаруживая сходство в несхожем, сталкивая несопоставимые для холодного рассудка стороны действительности, позволяет постигнуть ее и мысленно глубже, вернее.
Всякий подлинно великий поэт - мыслитель, открывающий перед нами новые миры, новые вселенные. Но.чем более он велик, тем последовательнее он ищет новые образные системы, тем - добавим - смелее, неожиданнее его поэтические образы! Как помним, Вяземский восхитился метафорой Пушкина "в дыму столетий". Для нас сейчас этот образ кажется привычным, а тогда это было невиданным поэтическим дерзанием, прорывом в новую образную систему мышления, которой не знали ни Державин, ни Батюшков. Помните, Вяземский заметил: "Державин испугался бы дыма столетий".
