Безопасно, приятно и как-то естественно - быть винтиком большого и счастливого коллектива. Радость корпоративных праздников. Пафосность и лицемерие, беспорядочность в тратах. Начальство, которое никоим образом не выбирают, а назначают наверху в ходе каких-то внутренних процессов, знать о которых нам не надо, да не очень-то и интересно. Вот недавно по телевизору показывали юношу лет двадцати пяти, который поучал профессиональных историков: «Мы должны принимать только те версии событий, которые рисуют нашу страну в наиболее выгодном свете». Это смешно для каждого, кто ни разу не слышал слов: «История нашей компании, согласно нашей корпоративной легенде…»
Такое впечатление, что мы боролись за одно, а напоролись совсем на другое. Эстетика нашего потребительского рая подозрительно напоминает фильм «Светлый путь». Толпы трудящихся, которые на выходные, стройными рядами, создавая чудовищные пробки, движутся в сторону «Меги», «Метро» или «Ашана», а потом оседают в «Кофе-хаусах» и «Япошках». Самые благополучные районы наших самых благополучных городов - пафосны, сияют витринами, но при этом не очень-то уютны и не очень-то удобны. У нас нет знакомого мясника, булочника, нет любимого кафе, где, как только появишься, спрашивают о здоровье супруги и кладут меню на любимый столик у окна, в то время как в Европе…
Впрочем, об этом можно размышлять бесконечно. Возвращаемся назад. Светильники, Сергей, Свиблово.
- Я в шесть встаю и к восьми отвожу ребенка в детский сад. Потом я ставлю машину у себя на Мичуринском проспекте и еду в офис в Свиблово. Общественным транспортом, естественно. Потому что я на метро буду ехать час, а на машине - два.
В нашем офисе каждый должен себя кормить, каждый, кроме бухгалтера и водителей, занимается продажами. Армейский принцип: «Лопата устает, а ты - нет». И сам я - продающий директор, как бывает играющий тренер. Я утром смотрю по компьютеру, какие заказы прошли, что оплачено, мы загружаем то, что готовы принять на стройплощадках. Водители отправляются в поля и эти светильники развозят. У нас машинки на базе девятки, каблучки эти трехкубовые, которые и в центр и везде пролезут. А если водитель не занят перевозками товаров, он садится и по всей Москве ищет строения, которые находятся на определенной стадии готовности. И в этот момент он тупо вбрасывает на объект каталог.
Я смотрю в будущее нормально. Потому что 28 тысяч каталогов разбросано по стране с нашими координатами. И если раньше я гонялся за любым клиентом и стоял перед ним в позе готовности, то теперь я уже выбираю, с кем работать, а кому отказать.
Не гоняюсь за крупными заказчиками. Крупные - это всегда прогиб по ценам, отсрочка платежа, товарные кредиты без обеспечения, да и конкуренты всегда готовы прислать налоговичков, пожарников, сэсников. Для меня естественнее руководить крошечным, разумным предприятием с человеческим лицом. И как можно быстрее освобождать свой расчетный счет в банке от денежных средств. Всю прибыль сразу загоняем на завод в качестве предоплаты, а потом я всегда могу оттуда взять товар. Это я кредитую завод, а не он меня. А завод обанкротиться не может - там слишком большой и массивный запущен маховик: два производства, множество представительств по России и за бугром, очень серьезные контракты.
Мне удалось за эти 10 лет ни разу не задержать людям зарплату. Ежеквартально я ее индексирую в соответствии с реальной инфляцией. Мне не страшен кризис.
- Еще один вопрос, совершенно из другой оперы… Ты ездишь в метро, много по городу мотаешься. Внешность у тебя очень фактурная. Тебе в кино не предлагали сниматься?
- Такое случалось, кажется, дважды. Один раз уже не помню для какого проекта, а второй - предлагали поработать в массовке для фильма про молодого Александра Невского. Играть тевтона там какого-то, пса-рыцаря.
Я ведь - немец. На какую-то часть. У меня пра-пра-пра-прадед был немцем шведского происхождения. Я даже знаю, что он умер в Москве от туберкулеза и похоронен на одном из немецких кладбищ. Его звали Генрихом. Не приемлю я генетически это российское раздолбайство.
Я хожу, как студент, в джинсах, езжу на машине, которая стоит полторы тысячи долларов. Зато моя жена не боится гулять по улицам. На одном этаже с нами некий бизнесмен живет, так у него четыре месяца подряд телохранители охраняли квартиру, днем и ночью стояли на нашей лестничной площадке, никуда не могли отлучиться и мочились в мусоропровод. А одна из крупных компаний, которая занималась тем же, примерно, что и мы, в этом году обанкротилась. Люди перестали отдавать себе отчет в том, где кончается прибыль, а где начинаются заемные средства. А мы - пигмеи, мы остались.
Книгопродавец
Букинист и антиквар Аркадий Шварцер о своем ремесле
Я занялся букинистикой в начале 70-х. Собственно, выбор моей страсти был предопределен едва ли не с рождения - букинистом, отважным и бескорыстным советским букинистом был мой отец. Он был настоящий библиоман. Книги в нашем доме (ну, то есть в нашей комнате в коммуналке) были везде - стояли, лежали, подпирали мою детскую кровать. От них в буквальном смысле некуда было деваться.
По диплому и складу личности я технарь, закончил МАТИ, что не мешало мне обожать книги. Обожал я их не только как вместилище информации и опыта, но и как «пылинки дальних стран». Мне нравилось держать их в руках и перелистывать, думать о том, какие руки держали эти корешки и сколько пар глаз читали страницы. С литературой в те времена было совсем плохо - в магазинах нельзя было купить ничего. За право почитать ту или иную книгу - старое издание либо ксерокс, люди платили посуточно. И я стал заниматься книготорговлей прежде всего для того, чтобы удовлетворять собственные потребности - а потом уже потребности других людей.
Я был книжным спекулянтом. Но спекулянт спекулянту рознь. Вот вам пример. Попадает к одному коллеге книга - «В. Аловъ. Ганцъ Кюхельгартенъ». Он покупает ее за десятку, а через неделю перепродает другому в два раза дороже. Тот, кто купил, идет в библиотеку имени Ленина и, в свою очередь, продает ее за 1 600 рублей (зарплата инженера при этом в стране - 150 р. в месяц). Почему? Да потому что это первое, едва ли не уничтоженное самим автором на корню сочинение Гоголя, изданное под псевдонимом. И Ленинка, по тогдашним правилам, обязана выкупать этот раритет за любые деньги. Вот так - один купил «какую-то старенькую книжку», сам не знает зачем, и продал ее, будто елочную игрушку. А другой, благодаря своим знаниям, понял ее реальную ценность. И мне вот интересно было быть как раз вторым. Собственно, я и картинами со временем занялся по той же причине - очень любил живопись.
Уголовный кодекс определял спекуляцию как перепродажу с целью наживы - и для того, чтобы посадить человека, надо было поймать его за руку, и зафиксировать факт получения выгоды. Вокруг были люди, которые торговали валютой, камнями, драгоценностями - и, хоть и ходили они близко, ничего общего у меня с ними не было. В самой по себе наживе не было ничего манящего - поскольку советская экономика по факту была полунатуральным обменом, сто друзей всегда были важнее ста рублей, подлинным капиталом были связи, благодаря которым можно было достать и нормальную обувь, и финскую колбасу. Факт наживы меня самого несильно интересовал - мне куда важнее было совмещать мою библиоманию с неким вызовом, который был в том, чем я занимался. Я подсел на этот драйв, и он был (и есть) для меня важнее денег. И советская власть, и советская экономика создавали идеальные условия для того, чтобы жить такой жизнью.
Однако была и оборотная сторона. Проводя, скажем, вторую половину дня у Дома книги, первую я должен был все-таки отсиживать на работе - в Госстандарте. А когда у тебя и деньги начинают водиться, и в нематериальном плане ты начинаешь жить не как все, давить на тебя начинает прежде всего твоя свобода. Жить двойной жизнью не может быть легко. Однажды я, на очередном собрании в кабинете у шефа, первый раз за много лет отчего-то стал прислушиваться к тому, что говорит этот человек. И я вдруг понял - боже, он же просто тупой дятел; если принимать всерьез все то, что он говорит, можно с ума сойти. Я стал маяться. Меня стали травить (когда ты за шесть лет меняешь шесть машин, это неизбежно). Я стал выступать с критикой, чтобы меня не уволили, - тогда была кампания против преследования за критику, но ведь для этого надо было вникать в суть этих муторных дел… Меня стали заставлять написать заявление по собственному желанию, и я написал, что увольняюсь, поскольку не могу достичь показателей плана без приписок и воровства. Такому заявлению, понятно, никто не дал бы хода. Тогда меня - это была такая изощренная форма издевательства - стали ставить на ночные дежурства. Тут я совсем соскочил с катушек и стал описывать в гроссбухе (где в графе «происшествия» годами писалось «без происшествий») нападения сначала организованных банд, а потом инопланетян. Ну, это уже была последняя капля, понятное дело.
