Ты только поскорее возвращайся, любимый мой, единственный мой…
Ты только поскорее…
– Шло к весне. Леса вокруг стояли такие веселые, солнечные. Ходили слухи – близко решительное наступление. И точно – тянуть дальше было уже некуда, в войске начались болезни. Те наши части, что зимовали в Курляндии, Саласпилсе, Юмправской мызе при ставке князя Аникиты Репнина, получили приказ подтянуться к Риге. С какой радостью ехал я с полком по снежной утоптанной дороге – к тебе, к тебе! Всего нас там собралось двадцать четыре полка инфантерии и восемь – кавалерии.
Ждали гонца с царской депешей.
Осада всем надоела, хотели штурма хоть кровавого и опасного, да быстрого и победного. А к городу ни днем не подступишься, ни ночью – хитрые шведы жгут на стенках бочки с дегтем, костры. Сомнение меня брало – да какого же лешего я чуть не угодил тогда на виселицу, раз по сей день топчемся у городских мельниц, не взяв даже насквозь прострелянных форштадтов? Хоть и был я отмечен за те планы где следует и кем следует, а на душе кошки скребли – может, это я неладно чего-то рассчитал, раз нам до сих пор нет удачи?
Те из драгун, какие знали, что я не у матушки блинами в ту пору отъедался, покоя не давали, все про Ригу расспрашивали – неужто все дома каменные, да зачем на церквах петухи и верно ли, что в Риге сидит шведская королева и ворожит, чтоб нашим ядрам мимо лететь?
– В Стекольне и верно королева правит, – отвечал я неведомо в который раз, – сестра короля Карла, Элеонора, а в Риге никаких принцесс не видывал, и принцев тоже, окромя генерал-губернатора Нила Стромберга, да и его – издали…
– Что ж так, Андрей Иваныч? – подбивали на веселые россказни драгуны.
– Да, знать, не судьба. Совсем было повстречались, меня уж к нему в резиденцию со всем политесом вели, да я опамятовался – бодлива мать, в каком-то драном кафтанишке да к самому Стромбергу! Срамота, и только! Пришлось взять ноги на плечи и – переулками…
– Да ты по порядку сказывай! – горячились парни.
Мои похождения в Конвенте они наизусть запомнили, и все же я всякий раз насилу досказывал их до конца. Доходил до встречи со старухой в коридоре, а остальное тонуло в хохоте, и немало заковыристых кумплиманов доставалось престарелым вдовам.
Мне же было совсем невесело. Ведь я с осени не имел от тебя известий. Жива ли?
Этот вопрос все чаще беспокоил меня.
Мне казалось – случись что с тобой, я почую. И то, что на душе у меня становилось все пасмурнее, я истолковывал так – с тобой там неладно. Может, больна?
Некоторое время спустя, будучи отряжен в распоряжение господина главнокомандующего вместе с несколькими офицерами моего полка и с Алешкой Дементьевым, неразлучным товарищем, я с офицерами штаба отправился на рекогносцировку. Тут и пригодилось мое путешествие в Ригу. Я, стоя в стременах, глядел в многоколенчатую подзорную трубу, узнавая знакомые места, передавал трубу старшим по чину и рассказывал. Мы подъехали довольно близко к укреплениям, хоронясь за брошенными деревянными домишками, которых в той стороне было немного, а больше все сады да огороды.
Огромное поле перед рвом было изрыто апрошами и контрапрошами. Землю успело припорошить снегом.
– Смотри, каких они ходов нарыли! – повернулся ко мне Алешка, сверкая дерзкими синими глазами. – Жди теперь вылазки! Слушай, а если сбегаем, взглянем? Ну? Рискнем, Андрюшка? Или грудь в крестах, или голова в кустах!
Получив позволение, мы послали коней вперед. Шведы, понятно, сразу же обстреляли нас. Снег разлетался от копыт, когда мы виляли и вправо и влево, не соблюдая безопасного расстояния.
И с каждым тяжелым прыжком коня по глубокому снегу я был все ближе к тебе.
– Примечай!.. – кричал Алешка, а дальше я не расслышал за выстрелами. Приподнимался в стременах – напрасно! Не разглядеть мне было город за валом, только пять петухов, три повыше, два пониже. «Погибель сему проклятому месту!» – крикнул тогда государь, подкинув невысоко чугунное ядро и своими руками заложив его в ствол, все слышали. А для меня сейчас не было лучше места в мире, чем эти щербатые, узкие, гулкие, и в жару прохладные улочки, где мы с тобой говорили о нашей любви, чем влажный на заре серый камень стен того амбара, куда ты прибежала перед рассветом, помнишь?
И оставалось-то до тебя так немного!..
Я больше не мог без тебя. Добрые друзья и лихая походная жизнь – то, чего мне с избытком хватало восемь лет, – не веселили душу. Она просила иного. Не победных громов и фейерверков, на которые насмотрелся досыта, а тишины с тобой вдвоем, когда вместе будем глядеть в глубь твоего янтаря, а потом ты мне шепотом расскажешь все его тайны…
Вот без чего я тосковал. И тоска эта делалась все острее от сознания – вдруг ты погибнешь, и ничего этого уже не будет? Страшная, невозможная мысль вспыхнула – уж если не жить с тобой вместе, так хоть умереть рядом! Я же с самого начала знал, что ни один из нас не переживет другого.
– Нет, нет, нет, нет! – уговаривал я себя, может статься, и вслух. – Искушенье дьявольское!
И услышал за спиной голос Алешки, порядком отставшего.
Я опять не разобрал, что он кричал, только подумал – вот Алешка и расскажет про эти чертовы апроши…
Словно поняв меня, добрый конь в струнку подо мной вытянулся, прыгнул туда, где твой дом, где далекое окошко, затянутое льдом, где ты бессильно опустилась прямо в шубке на постель и молча плачешь, а глаза твои, полные отчаяния, все ближе, ближе – вот они!..
– Осторожнее, бережнее, – слышал я голоса боевых своих товарищей, – на плащ его укладывай! Поднимай – да сразу же! Куда в палатку? Прямо к лекарю! Сдурели, окаянные? Мы лучше лекаря в палатку притащим…
Надо мной склонился растерянный Алешка.
– Кричал тебе, дураку, не лезь под пули! Вот беда…
Я соображал – как это ему удалось вытащить меня из-под огня? Что же, будет мне отныне названным братом… Только не доходило до разума – что это вокруг за суета? Неужто я так опасно ранен? Боли-то почитай что и нет. Ничего, не в первый раз пуля задевает, неделю или поболее отлежусь – и опять в седло. Конь-то мой цел ли?
Я лежал, голова сливалась в удаляющийся гул, а душа наполнялась покоем. Если я и был виноват перед тобой – то вина искуплена. Если и оставалась преграда между нами – то она разрушена. Разрушена тем, что мы все разделили пополам, и короткую радость, и страдание, и смерть тоже. Я словно испытывал судьбу. Выживу – значит, и ты выживешь. Пусть уж все в мире будет у нас на двоих.
А я обязан выжить. Я же сражаться должен! Я победить должен, и поскорее! Ведь если не будет скорой победы – и тебя не будет, моя лебедушка. И янтарик твой мы не повесим, как тогда, в изголовье…
