Сегодня он не такой настороженный, вероятно, по каким-то своим причинам хочет казаться ранимым, чего в нем никогда не было.
— Я сегодня познакомился с одной девчонкой. Она оказалась из моего города, — объявил Льюс, не отрывая подбородка от ладоней. — Ничего себе расстояньице — от Вуп-Вупа до Базы! И она меня помнит. Ну да какая разница. Я-то ее совсем не помню. Сильно изменилась. — Руки его упали вниз, он заговорил высоким задыхающимся девичьим голоском. Впечатление было настолько сильным, что сестра Лэнгтри как будто увидела себя физически присутствующей при разговоре.
— Говорит, моя мать стирала на ее мать, а я, говорит, должен был носить корзины с бельем. Ее отец, говорит, был управляющим банка, — Льюс снова переменил интонацию и заговорил своим собственным голосом, но крайне высокомерно, не скрывая изощренного издевательства. — А я ответил: вот уж кто приобрел кучу друзей во времена Депрессии. Со всех сторон, поди, собрал заложенное имущество, это я ей говорю. Ну, у моей-то матери отбирать было нечего, так что мне без разницы, говорю. А она мне в ответ: какой ты жестокий, и смотрит так, как будто вот-вот заплачет. Нисколько, отвечаю, я всего лишь сказал правду. А она говорит: на меня-то не держи зла. И черные глазищи уставила на меня, все в слезах. А я и не держу, отвечаю я, как я могу: такая хорошенькая девушка и все такое.
Он усмехнулся зло и быстро, как будто полоснул бритвой.
— Вообще-то у меня есть кое-что для нее, должен признаться.
Сестра Лэнгтри приняла такое же положение: поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок, с интересом наблюдая, как он кривляется и меняет позы.
— Как много горечи, Льюс, — мягко сказала она. — Должно быть, это очень обидно, когда приходится носить корзины с бельем банковского управляющего.
Льюс пожал плечами, безуспешно пытаясь сделать вид, будто ему, как всегда, на все наплевать.
— А-а! Все на свете обидно, разве нет?
Глаза его широко раскрылись и яростно сверкнули.
— А вообще-то носить белье банковскому управляющему или врачу, учителю, попу, зубному — все это ерунда по сравнению с тем, каково тебе, когда нет ботинок, чтобы пойти в школу. Она ходила в ту же школу, что и я — когда она сказала, кто она такая, я ее вспомнил. И еще я вспомнил ее туфельки, черные лакированные, с ремешками и черными шелковыми бантиками. Мои сестры куда красивее, чем все девчонки, красивее, чем она, но у них совсем не было туфель.
— А вам не приходило в голову, Льюс, что эти, в туфлях, завидовали вашей свободе? — осторожно спросила сестра Лэнгтри, пытаясь как-то помочь ему увидеть свое детство в более ярких тонах, — Я помню, всегда завидовала, когда ходила в местную школу, пока не подросла и меня не отправили в закрытый пансион. У меня были туфельки, немного похожие на те, что носила дочка этого управляющего, но я каждый день встречала замечательно беззаботных мальчишек, шлепающих босиком прямо по репейнику, и хоть бы они глазом моргнули. Ох, как же мне хотелось выбросить туфли куда-нибудь подальше!
— Репейники! — подхватил Льюс, улыбаясь. — Ну как же я забыл про них, даже странно. Там, в Вуп-Вупе растут репейники с колючками длиной в полдюйма. Я мог вытащить их из ноги и ничего даже не почувствовать, — он выпрямился и с ожесточением посмотрел на нее. — Но зимой, моя дорогая высокообразованная, сытая, обутая и одетая сестра Лэнгтри, зимой у меня кожа на ступнях и голенях трескалась! — последнее слово прозвучало, как выстрел. — И ноги кровото-о-очили… — звуки, как капли, сочились из его горла. — …от холода. Холод, сестра Лэнгтри! Вам когда-нибудь было холодно?
— Да, было.
Она чувствовала себя подавленной, но где-то внутри шевелилось возмущение против такой резкой отповеди.
— Да, мне было холодно в пустыне. И я голодала и умирала от жажды. А в джунглях — от жары. И болела — болела так, что мое тело не принимало ни пищу, ни воду. Но я выполняла свой долг. Я не комнатная собачка! И не безразлична к вашим детским страданиям. А если я неправильно выразилась, прошу меня извинить. Но мои слова были сказаны с одним-единственным смыслом!
— Вы жалеете меня, а я не хочу вашей жалости! — с мучительной ненавистью крикнул Льюс.
— Вы ее не получите. При чем здесь жалость? С какой стати мне вас жалеть, скажите мне ради Бога? Неважно, откуда вы вышли, с чего начали. Важно только, куда вы придете.
Но печальное настроение уже покинуло его, а вместе с ним ушла и откровенность, и перед ней снова сидел прежний Льюс, непринужденный, сверкающий холодным блеском.
— Ну, как бы там ни было, к тому моменту, как меня заграбастали в армию, у меня уже были самые лучшие ботинки, какие существуют на свете. Это уже в Сиднее, когда я стал актером. Лоренс Оливье мне и в подметки не годился!
— А какое у вас было имя, Льюс?
— Люшес Шеррингхэм, — он со вкусом произнес имя, делая ударение на каждом слоге. — Но для балаганов длинновато, это я уже потом понял. Тогда я переделал его на Люшес Ингхэм. Люшес — хорошо подходит для сцепы, да и для радио неплохо. Но когда я попаду в Голливуд, я придумаю что-нибудь позадиристее, например, Рэтт или Тони. А если мой образ окажется больше похожим на Колмэна, чем на Флинна, тогда и просто Джон сгодится.
— А почему не Льюс? В нем тоже есть что-то задиристое.
— Не идет с Ингхэмом, — уверенно заявил он. — Если оставаться Льюсом, тогда надо забыть Ингхэма. Но это идея. Льюс? Льюс Диаволо! Девки в обморок попадают.
— А Даггетт не подойдет?
— Даггетт?! Да разве это имя? Дерьмо собачье! — Лицо его судорожно передернулось, как будто какая-то полузабытая боль снова кольнула его. — Ох, сестренка, как же я был хорош тогда! Слишком молод, конечно. Но у меня не хватило времени, чтобы как следует врезаться в память — понадобился Родине и Королю. А когда я вернусь, будет уже поздно. Годы не те… Какая-нибудь льстивая сволочь, у которой, понимаете ли, давление слишком высокое или папа слишком богатый, и он может откупиться от армии, купается в моей — моей! — славе. Разве это справедливо?!
— Если у вас все получалось и вы талантливы, возраст не имеет значения, — сказала она. — Вы добьетесь своего. Кто-нибудь заметит ваш талант. А почему вы не попытались устроиться в одно из концертных подразделений, когда их формировали?
Он посмотрел на нее с видом глубокого отвращения.
— Я серьезный актер, а не престарелый эстрадный шут! Эти господа, которые набирали людей для концертных подразделений, сами как будто персонажи из водевиля; им нужны были только фокусники и таперы. А молодых людей просим не обращаться.
— Все равно, Льюс, у вас получится. Я знаю. Если человек так сильно чего-то хочет, как хотите вы стать актером, он всего добьется.
