— А куда девались Упвехо и Аулу? Неужели остались купаться? Как бы их не похитил мвасиу (вампир)!
Мы остановились как вкопанные, беспомощно уставившись друг на друга. Но тут девушки из нашего окружения стали шептаться между собой, хихикать, а затем, прыснув со смеха, принялись успокаивать нас, уверяя, что Упвехо и Аулу поспешили, очевидно, в укромное «местечко для женщин» и вскоре вернутся, если уже не возвратились в селение. Нам не оставалось ничего другого, как побежать домой. Лилиекени направилась к своему молодому мужу, а я надела платье и вместе с отцом и Анджеем бодро зашагала на торжественный ужин. По дороге я выслушала несколько язвительных замечаний по поводу всегда опаздывающих женщин, но не придала им особого значения.
У большой хижины Оху Сеу сновало множество празднично разукрашенных женщин и мужчин, среди которых я неожиданно увидела нашего молодого китайского купца, но не в обычном для него европейском костюме, а в длинном халате и маленькой шапочке с красным помпончиком. Многословно поздоровавшись с отцом, он завел с ним долгий разговор, темой которого (как мне позднее рассказал папа) был островок Санта-Каталина. По словам Си Ян-цзи — так, кажется, звали китайца, — это рай для исследователей фольклора, по сравнению с которым Улава — высокоцивилизованный остров. Китаец обещал всевозможную помощь, включая даже судно, которое может доставить всех нас на Санта-Каталину.
Не понимаю, почему Си Ян-цзи так хотелось поскорее спровадить нас с Улавы. Ведь в Уги и на Санта-Каталину мы хотели выехать лишь по окончании торжества посвящения, которое начинается в О’у только через месяц, хотя приготовления к нему уже велись полным ходом. Однако я от души посмеялась, когда Анджей объяснил мне, что Си Ян-цзи в переводе с китайского означает «Прелестный козлик»! И такое невинное имя носит человек, которого по-настоящему следовало бы называть «Хитрой лисой» или «Коварной змеей»!
В течение всего вечернего пиршества я находилась в обществе девушек, от которых получила много новых сведений, связанных с разного рода суевериями. Одни из них основаны на вере в духов, другие касаются запрещения употреблять в пищу некоторые виды рыб и фруктов. В былые времена эти запреты, как говорят, строго соблюдались, но под влиянием христианства и европейской культуры их либо отменили, либо смягчили.
В О’у до сих пор верят в духа Ма’а суу, олицетворяемого в виде летучей змеи, резное изображение которой довольно часто встречается на форштевнях лодок или вешается в качестве украшения высоко на фасадах хижин. Семейства, принадлежащие к роду летучей змеи, не должны употреблять в пищу съедобные фиговые листья, свинину или рыбу ма’эа, пока не кончится сезон посадок.
Во время срезки клубней ямса двери хижин должны быть тщательно закрыты. При этом нельзя оставлять огонь в хижинах, а детям не разрешается ничего есть в отсутствие взрослых. (Эти два последних запрета мне вполне понятны, да и в самой Польше не мешало бы выдумать какого-нибудь Ма’а суу, чтобы ребятишки не баловались спичками!)
Существуют здесь также запрещения, относящиеся к периоду беременности и деторождения. В первую очередь это диета. Так, не только сама беременная женщина, но и ее муж не должны есть определенного сорта красной рыбы, выловленной ночью, или гигантского окуня, вес которого достигает двухсот килограммов. Им не разрешается также употреблять в пищу плоды, гроздьями свисающие на очень длинных и тонких плодоножках и очень похожие на рыбью икру. Запрет этот обязателен для обоих супругов с момента, когда женщина забеременеет, и вплоть до того, как ребенка отнимут от груди. В противном случае младенец рождается слабым, хилым и нередко страдает конвульсиями. Такого ребенка называют ваисинга, то есть «пойманная рыба». Если дети все время плачут, то говорят, что их сглазили зеленые попугаи а’а — птицы, которые неустанно кричат хриплым голосом. В таких случаях считают, что кто-либо из родителей съел, должно быть, такого попугая. Беременной женщине не следует также придерживать ляжками небольшую деревянную ступу, в которой толкут таро или ямс, или купаться во время прилива, так как это может повредить ребенку в ее чреве.
Продолжая объясняться с девушками (отчасти жестами, а отчасти пользуясь известными мне словами), я заметила на большой груде разного рода фруктов две разновидности бананов. В одной кисти плоды свисали вниз, в другой — стояли почти торчком. Говорят, это местный сорт, который раньше произрастал на Улаве в нескольких видах, но по каким-то причинам совершенно исчез и уступил место бананам, ввезенным с других островов.
Желая попробовать этот сорт на вкус, я сорвала один плод и, содрав с него кожуру, поднесла ко рту. Но тут одна из моих подруг подскочила, как рысь, отняла у меня банан, положила на угли, испекла и только тогда подала мне на деревянной тарелке. Оказывается, в большинстве селений на Улаве никто не ест сырые бананы, а только печеные! Обычай этот сохранился, вероятно, со времен эпидемии дизентерии, которая свирепствовала на острове в 1869 году. Кисть, от которой я оторвала плод, предназначалась для женщин, и никто из мужчин не имел на нее права.
Одна очень старая, беззубая уже женщина стала мне рассказывать, как в старые времена пищу, приготовленную к большим торжествам, складывали на празднично прибранном помосте, установленном на раскрашенных и украшенных резьбой столбах. Но тут прибежала явно взволнованная и удрученная Даниху (та самая, которая обнаружила отсутствие Упвехо и Аулу) и начала что-то шептать на ухо одной из девушек. Та слушала некоторое время с явным недоверием, а затем с испугом вскочила и, обращаясь к нам, крикнула:
— Даниху говорит, что Упвехо и Аулу не вернулись в свои хижины. Их нет и среди людей в селении…
Тут полилась столь стремительная лавина разных слов и возгласов, что я ничего не могла разобрать, кроме без конца повторяемого выражения мвасиу. Девушки казались сильно взволнованными, и лишь сидевшая рядом со мною старушка, улыбаясь беззубым ртом, с таинственным видом прошептала:
— Видно, юноши с Уги или Мелауламо, а может быть, с Малсупалма или Нарангори прибыли на своих боевых лодках и похитили девушек… А почему бы нет… и теперь это бывает! Много, много лет назад, когда и я была такой же молодой девушкой, как Даниху, юноши с Улавы похитили нас четырех на берегу близ родного селения Таварога, связали и бросили в лодку. Одну из нас, которая отчаянно кричала и сопротивлялась, они убили палицами и швырнули в море, а с остальными уплыли в океан. Я лежала па дне лодки и слышала, что нас продадут людям Толона Хануэ, обитающим в горах на севере Марамасике. По когда нас доставили к причалу в О’у и велели выйти из лодки, один из тех, кто похитил нас, подошел ко мне, стал внимательно присматриваться и поворачивать во все стороны, пока наконец не взял за руку и не повел в хижину своей матери… А затем… он женился на мне, — закончила старушка с улыбкой столь светлой, что ее сморщенное лицо, казалось, совершенно разгладилось.
