Он взял блокнот, взглянув на часы – к восьми он должен быть у Вадима. Максим ему обещал прикинуть, как можно развить исторический аспект «русского наследства», но он так и не придумал, с какого конца за него взяться. Нужны какие-то исторические материалы, но где их искать? Надо снова идти в библиотеку и сидеть там часами.
Максим, задумавшись, грыз ручку и смотрел в окно. Забавно, в кино это штамп, а на самом деле ручки грызет в задумчивости, наверное, добрая половина человечества…
Почему императрица подарила этот столик его прапрабабке? Она была фрейлиной при императрице, но этого разве достаточно? Что могло подтолкнуть Екатерину к такому жесту? Щедра она была на подарки своим приближенным или его достойная прапрабабушка заслужила чем-то этот знак царственного внимания? Тогда чем? В чем услужила? Царица, как утверждают, имела слабость к мужеску полу…
Обрывки чего-то когда-то читанного завозились в его мозгу, мешаясь с фантазиями. Максим растянулся на кровати и закрыл глаза, дав волю своему разгоряченному воображению…
…Екатерина смотрела на себя в зеркало, опершись обнаженными локтями на туалетный столик, недавно подаренный ей. Столик в итальянском стиле, изящный, на легких оленьих ножках, с резьбой и инкрустациями, с ящичками и секретерчиками. Но не столик ее интересовал. Она понимала, что эта красивая вещь заказана специально для нее, и оценила этот знак внимания, но к красивым вещам она была равнодушна. Императрицу интересовало ее собственное отражение. Она смотрела на свое лицо, подпертое круглыми белыми руками так, что двойной подбородок образовал некрасивую складку. «Старею, – подумала она. – Уже состарилась, вернее».
Она знала, что этот столик – не просто знак внимания. Это призыв и предложение. Мужчины, который знал, что она неравнодушна к мужчинам. Мужчины, который чувствовал, что ее последняя страсть исчерпывает себя и приближается к развязке. Еще ее ум не пришел к окончательному выводу, еще ее уста не высказали решения, но сердце ее, уязвленное мелкими предательствами и плохо скрытым охлаждением ее фаворита, было уже пусто и холодно. Свободно. Он это чувствовал и искал возможности первым занять образовавшуюся пустоту…
Не в сердце женщины, конечно, она же не дурища, понимает это – в сердце царицы. Могло ли разве кого-то и впрямь волновать – если сказать по чести? – ее немолодое тело, чересчур располневшее и обрюзгшее? Дело ясное, хочет к трону приблизиться. Но устоять она не могла, хотя и все понимала, и теперь ждала его с минуты на минуту на ночное свидание. Уж больно хотелось услышать слова восхищения и признания, лесть и наглое вранье о том, как она прекрасна, прекраснее всех женщин на свете…
Он вошел в ее спальню через потайную дверь. Постоял на пороге, ожидая – знака, что ли, с ее стороны? Екатерина не стала делать знаков ободрения. Пусть сам… Она любила мужчин властных, незастенчивых.
Приблизился. Она видела его позади себя в зеркале. Чуть склонившись, он дышал ей в шею, бледный, с блестящими глазами, и, смелея, начал бормотать что-то о невероятной любви и бессонных ночах в грезах о ней. Она смотрела в его наглые серые глаза и думала: врет, сволочь. Но как красив… Какие руки сильные, какие плечи в сажень, как сладко пахло мужским телом, терпким потом… Она благосклонно развернула свое царственное маленькое ушко в его сторону и опустила глаза.
Он встал на колено, теребил и мучил ее полную белую ручку с синими отеками вен, обильно смачивая ее поцелуями, раскрывая свои крупные чувственные губы и впиваясь в ее кожу самой их влажной срединкой, поднимаясь все выше к локтю, под рукав. Этого она уже вынести не могла. Грудь ее заходила, и императрица сказала тяжело:
– Что на коленях-то мучиться, встань…
…Он вошел в ее белую буйную плоть и удивился приятно: там, внутри, было хорошо. Если бы не видеть этого тела – так даже и неожиданно прекрасно.
И он закрыл глаза.
Она тоже закрыла глаза. Чтобы не видеть в зеркале вываливающихся из корсажа своих больших жидких грудей, двойного подбородка, обвислых щек. Чтобы не думать о возрасте и о то м, что он, конечно, брешет про любовь. Чтобы отдаться своей страсти и лживой грезе без помех.
Столик трясся и ходил под толстыми руками императрицы, которая опиралась на него, налегая всей своей тяжестью, к которой добавлялась настигавшая ее равномерными толчками тяжесть мужчины. Лишь только два шумных дыхания нарушали ночную тишину, и руки Екатерины слабели, голова ее начала плыть в сладком обмороке, и она уже хотела было сделать жест, указующий ее ночному гостю путь к постели, как вдруг../
Как вдруг в дверь едва постучали условленным стуком. Императрица долго, слишком долго переводила дыхание, чтоб ответить, – и не успела. Дверь отворилась, и ее фрейлина, держа в руках свернутый лист бумаги, сделала шаг в спальню. Тут же и замерла на пороге как вкопанная – императрица увидела в зеркале ее побелевшее и вытянувшееся лицо, – и дверь снова быстро закрылась, словно никого и не было.
…Он покинул спальню на рассвете, через ту же потайную дверь, довольный и уже уверенный в предстоящем взлете своей карьеры.
Утром императрица вызвала фрейлину к себе. Та явилась, бледная от страха и от бессонной ночи, проведенной в ожидании своей участи.
– Войди, – мягко заговорила государыня. – Чего трясешься? – сыто улыбаясь, сказала она. – Чего страшного видела?
– Нет… Не видела ничего… страшного…
– А испугалась тогда чего? Тебе, может, черт ночью приснился?
– Верно… приснился… – непослушными губами пробормотала фрейлина. Ее била крупная, заметная глазу дрожь.
– Вот я и говорю: черт тебе приснился, – кивнула в заключение Екатерина.
Фрейлина смотрела как заколдованная на то место, где ей вчера вечером «черт» – или, точнее, черт знает что привиделось.
– Чего смотришь? – со скрытым смешком продолжала императрица. – Столик нравится?
– Нравится… Да, очень нравится… Красивый такой столик, замечательный… – лихорадочно искала слова фрейлина. – Очень необыкновенно прекрасный…
– Ну, не боись, ишь как тебя прознобило! Я тебе подарю его, хочешь? Уж коли так тебе столик разонравился… Если будешь себя хорошо вести – подарю…
Максим вдруг понял, что он уже погрузился в легкий сон и грезит.
Правда ли вообще то, что этот столик был подарен Екатериной его прапрабабке? Или семейная легенда? Как узнать? Где искать для Вадима анекдоты, из какой булки наковырять ему «изюминок» для сценария?
Он представил, как предлагает Вадиму в качестве «изюминки» пригрезившуюся в его разгоряченном полусне сцену, и развеселился, вообразив его реакцию.
Может быть, он когда-нибудь и сделает фильм про царицу… Он, странное дело, чувствовал эту женщину так, будто он мог легко поместиться в ее шкуре, посмотреть на мир ее глазами и ощутить этот мир ее телом. Страстным, жадным, охочим до наслаждений телом, в вечном противоречии с незаурядным умом, не желающим мириться ни с возрастом, ни с разделительной чертой ее царского положения…
Какой характер…
…Сделать фильм…
Засыпая, Максим ощутил, как волна вожделения охватывает его, и погрузился в нее и в сон…
…Она бежала по дворцовому коридору, подхватывая длинные юбки, и на ее лице было выражение ужаса. Он ее как-то уже видел, эту фрейлину, но не был с ней знаком. И сейчас он смотрел, как она бежала прямо на него, и ее приоткрытый от бега и страха рот обнажал два влажных, широко расставленных верхних зубика. На повороте он ее поймал, и ее легкое детское тело влепилось в него с разбегу.
Он почувствовал, как трепещет эта нежная плоть, и понял, что не сможет ее оторвать, отпустить от себя.
Вот так и остаться, сжатым, прижатым, навсегда.
Он замер, но и она не шевелилась, и они бы так и стояли долго, очень долго, но чьи-то грозные шаги приближались, и он взял ее за руку, и она не задавала вопросов, и молча, по неслышному сговору, они помчались по коридорам дальше, вперед, не разбирая дороги. Внезапно они оказались в огромном темном зале, посредине которого величественно белела мраморная лестница, уходящая куда-то наверх. Остановились, задыхаясь, вглядываясь друг другу в едва светлеющие в непроглядной темноте лица, и их губы, еще хватающие жадными глотками воздух, нашли друг друга… Но темноту сверху прорезала вспышка света, открылась на лестнице двустворчатая дверь, и царица, в пышной нижней юбке и атласном корсаже, настороженно и грозно вырисовалась в проеме дверей, поводя в разные стороны канделябром из трех свечей, ронявших пламя на лету, и в их неверном пляшущем свете ее лицо казалось особенно ужасным: глаза сверкали, ноздри раздувались. Две бедные маленькие фигурки у подножия лестницы сжались, замерли и снова ринулись в свой побег…
