– Ничего? – спросил Борух.
– Абсолютно. Полная тишина.
– И летуны молчат?
Расположенная неподалёку вертолётная часть относилась к подразделениям «дружеским». То есть в редких учениях «летуны» прикрывали «пехоту», тактически взаимодействуя против условного противника, а потом совместно отмечали этого условного противника условный же разгром. Так в совместных пьянках на лоне скудной степной природы рождалось «боевое братство», характерное для невоюющей армии. И потому рабочие частоты «летунов» лейтенанту были хорошо известны.
– Молчат.
– День, конечно, выходной, но у них всё время хоть кто-то в воздухе да болтается. И в диспетчерской дежурный непременно есть… Странно.
– У нас всё странно…
– Поехали-ка, Миш, к ним. Тут степью напрямик недалече. Может, они нам чем помогут. Или мы им…
– Думаешь, у них… Тоже не всё в порядке?
Борух ничего не ответил, только плечами пожал. Ощущение глобальности разразившейся катастрофы преследовало его уже давно. И дело было не только в странном радиомолчании вечно, вопреки всем инструкциям трындящих в эфире вертолётчиков. Просто чуялось прапорщику что-то этакое – не объяснимое пока словами. Какая-то чудовищная неправильность, отнюдь не ограниченная маленьким степным гарнизоном. Казалось, из картины мира исчезли несколько малозначимых, но обязательных мелочей, и теперь их отсутствие тревожило подсознание.
Перед дальней разведкой заехали обратно на склад. Оставив Успенского торчать в верхнем люке и наблюдать за периметром, Борух сноровисто закинул в недра БРДМ несколько ящиков с боеприпасами и сухпайками. Хозяйственный прапорщик с удовольствием погрузил бы гораздо больше – но было некуда. БРДМ не грузовик, так что пришлось ограничить свой аппетит в пользу нескольких канистр с бензином.
Пропавшие солдаты не обнаружились. Собак не было видно. Невидимый похититель тоже никак себя не проявлял.
Вечерняя степь ложилась под колёса то плавными волнами, то резкими кочками, заставляющими лейтенанта вцепляться в жёсткое сиденье. В свете садящегося солнца длинный шлейф пыли выглядел как кометный хвост, несущийся в пространстве бесконечного космоса. Борух поднял бронекрышки смотровых окон – жара, несмотря на вечер, стояла неимоверная, и в тесном пространстве бронемашины вскоре стало как в духовке. От размеренного неторопливого движения начало постепенно распускать тиски стресса и уходить боевое напряжение. Успокоившись и перестав мыслить сиюминутными неотложными действиями, Борух снова и снова прокручивал в голове всё произошедшее – эпизод за эпизодом, – пытаясь понять, что же случилось. Увы, логическая картина произошедшего не выстраивалась. Прапорщик чувствовал, что все его действия были вроде бы тактически верны, – но результат, откровенно говоря, был ни к чёрту. Как ни крути, гарнизон оставлен, личный состав части потерян, и вся его боевая мощь – старинная БРДМ да задрёмывающий, несмотря на тряску, лейтенант. Кроме того, Боруха не отпускало раздражающее ощущение, что он что-то пропустил. Какую-то неправильность, которая маячит перед глазами, но никак её не уловить, не сосредоточиться на ней. Как на картинках Эшера, где надо присмотреться, чтобы понять нарушения геометрии, но, если бросить рассеянный взгляд, останется только впечатление, что что-то не так. Увы, этот безумный день не оставил времени на осмысление и неторопливые медитации, но ощущалось, что вот-вот, как на детских картинках «найди в кустах зайцев», из хаотического на первый взгляд нагромождения листиков и веточек нарисуются вдруг длинные уши и ехидные морды.
Когда солнце уже коснулось горизонта, заливая степь тревожным красным светом, Борух забеспокоился – уже давно пора было показаться диспетчерской вышке аэродрома. Более того, сотни раз езженная дорога к вертолётчикам выглядела какой-то незнакомой. Вроде бы всё та же степь – холмы да овраги, а между тем мелких привычных ориентиров почему-то не наблюдалось. Однако врождённое чувство направления указывало Боруху, что он ехал правильно, да и трудно заблудиться, держа постоянно по носу садящееся солнце.
Остановив машину, прапорщик высунулся в верхний люк и прищурился из-под ладони, пытаясь разглядеть против света силуэты аэродромных строений, антенную решётку, полосатые ветровые конусы – хоть что-нибудь. Горизонт равнодушно перекатывался пологими холмами, как будто никто никогда и не пытался заселить древнюю степь. Было полное ощущение, что со времён диких монголов тут не стояло ничего крупнее юрты.
Борух постучал кулаком по броне и крикнул в люк: «Миша, Миш, проснись! У нас тут аэродром спёрли!» Лейтенант не отозвался. Нырнув под броню, прапорщик огляделся и похолодел – Успенского не было, только валялся сиротливо брошенный на сиденье автомат. Мелькнула нелепая мысль, что лейтенант куда-то спрятался, – но в тесной кабине БРДМ не укрылся бы и кролик. Обалдевший прапорщик рухнул на водительское место и застыл, тупо глядя на осиротевшее оружие. Это просто невозможно. Ещё минуту назад Михаил спал, привалившись к броневому борту, – а сейчас пусто. Вылезти из машины незаметно он никак не мог – в угловатом внутреннем пространстве это требовало неслабой акробатики, да и люк занят немалой фигурой Боруха. И тем не менее – место стрелка-радиста оказалось вызывающе пусто, и игнорировать этот факт не представлялось возможным. Изрядно приложившись в спешке плечом об закраину, прапорщик вылез через люк и огляделся – в сгущающихся сумерках, на сколько мог достать взгляд, расстилалась пустая степь. Никого. Ничего. Только выгоревшая под летним солнцем невысокая трава да бесконечно чужеродный в этом безлюдном пространстве остроносый силуэт боевой машины.
Опустившись на горячую броню, Борух свесил ноги в люк и закурил. Придирчиво посмотрел на руки – нет, не дрожат. Вообще, ему почему-то не было страшно. Только очень одиноко, и ещё давило горькое чувство бессмысленности происходящего. Впервые за долгие годы военной службы старший прапорщик Борух Мешакер не знал, что ему делать. Раньше всегда был противник – более или менее опасный. Ставилась боевая задача – более или менее трудная. Приходил приказ – разумный или не очень, как повезет. Давались средства выполнения боевой задачи – люди и оружие. Иногда средства правильно соотносились с целями – и тогда задача выполнима, иногда нет – тогда приходилось выкручиваться, стараясь свести к минимуму потери. Это была довольно суровая, но понятная и очевидная жизнь военного человека. Жизнь, которой пришёл нелепый и неожиданный конец.
Борух долгое время считал, что когда-нибудь непременно погибнет в бою – Родина частенько посылала его далеко и требовала подчас невозможного. В принципе, он с этой мыслью не то чтобы смирился, а просто перестал её думать, приняв как неприятную неизбежность. Поэтому и не обзавелся семьёй – ну зачем плодить детей, которые заведомо останутся сиротами? Потом, когда его, вместо награды за верную службу, засунули в маленький гарнизон, он понял, что героическая смерть в бою ему, похоже, не светит. И это тоже не стало неожиданностью – то, что «во многая мудрости многая печали», ему было известно с детства. И то, что слишком много знавшего Боруха не закопали поглубже, а просто отложили на дальнюю пыльную полку – это уже хорошо. Ему совсем не надоело жить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
