— То есть, до такой степени занимался, что мог участвовать в международных соревнованиях?
— Мы тут победили в местных соревнованиях, потом приезжали к нам республиканцы, и мы готовили команду. За две недели до соревнований я сломал руку: был сложный перелом со смещением, и я вынужден был бросить это дело… Лежал в больнице, потом восстанавливался, а после уже как-то не до того стало. Но позже я ещё рукопашным боем занимался… А в шахматы здесь особо никто не играл. Это как-то не было принято…
— …в нашем кругу… — договариваю я за него.
— Зато все неплохо владели холодным оружием, всё-таки посёлок Игнатьевка о себе даёт знать. С ножом до сих пор неплохо управляюсь, хоть и специально никогда не тренировался… Так и текло: спорт, техникум, шахта — взрослая жизнь пришла скоро, и взрослели рано. 91-й год: развалился Союз. Наше поколение оказалось выброшенным. Вот именно наше поколение, которое воспитывалось на том, что от Балтийского моря до Тихого океана и Дальнего Востока «…Красная Армия всех сильней». Вдруг оказалось, что не сильней. И нам начали вправлять мозги. Был ужасный стыд за всё происходящее. Уже в то время была сумасшедшая обида. Я это как сейчас помню — в душе заселилось такое ощущение, будто тебя окунули в дерьмо: потому что мы свято верили в страну и свято верили в то, что живём в лучшем государстве, не взирая ни на что. И вот что вышло!
Политикам уже тогда не доверял, на выборы мы не ходили никогда. Апатия была, чувство неудовлетворённости. Возникало желание что-то изменить, и в то же время царило ничегонеделание — вот эта борьба противоположностей внутри всегда присутствовала. Что-то хочешь поменять — но понимаешь: что бы ты ни сделал, ты систему поломать не сможешь.
— Это про социум, про экономику, — говорю я. — А когда началась огульная украинизация, но не столько во благо самой Украины, сколько в ущерб всему русскому, стали появляться мысли, что какие-то неправильные вещи происходят?
— Уже в 92-м году здесь воспринимали как дикость то, что герб сменили на трезуб, а красное знамя на жовто-блакитное… Но ситуация сложнее. Донбасс очень интересный регион: нас всё там, у них происходящее, — не очень касалось. Неприятие киевской повестки было на таком уровне, что даже коррумпированные лизоблюды здесь всё равно делали не так, как хотели того в Киеве.
Многие из нас воспринимают Украину как часть Советского Союза, другие — как часть СНГ, кто-то — как часть Российской Империи. Но все мы сходимся в одном: Украина — составная этого пространства. Смотрящая на Запад часть украинской элиты, все эти западенцы — они нас ненавидели и боялись. Потому что, начиная с первых шахтёрских забастовок, Донбасс показал: мы можем собрать сто тысяч человек, чтоб касками постучать. Шахтёры шли пешком на Киев — и мимо колонны нужно было ехать три дня. Обычно дорога до Киева занимает десять часов, но шахтеры движение перекрывали — и дорога, как ты понимаешь, получалась очень долгой. Они нас боятся, потому что мы сплочённее, у нас выше самоорганизация. А у них этого нет. Их психология — психология сельского обывателя. Ещё Махно всё это осознавал: «Это трохи до себэ, моя хата с краю, уце — моё, а цэ — сосида». Пролетариат — он лучше организован.
Ну и, наконец, мы — русскоязычные, и даже суржику нас ближе к южнорусскому говору. Никакого единого и чистого украинского языка на самом деле нет. Ну, может быть, Винница, Житомир — что-то такое сохранилось там. А в Киеве даже акцент польский. Уже на Полтаве и в Суммах наблюдается сильное влияние русского языка.
— Ты сам на украинском говоришь?
— Ещё в прошлом году я разговаривал на украинском языке. Но за год я его забыл.
— Это не из-за памяти, — отмечаю я, скорее, для себя. — Бан.
— Я свободно могу переходить с русского на украинский, — объясняет Захарченко. — Но когда я хочу с ними поговорить… Слова эти не идут сквозь зубы. Не могу. Пока не могу.
Зхарченко сказал как-то, что войну на Донбассе выиграли люди 35–45 лет.
— Обрати внимание, — сказал он: — в первые месяцы Великой Отечественной войны потери были колоссальными: теряли именно молодых, порывистых. И что сделали? Начался призыв тридцатилетних, которым есть, что терять, которые бездумно на амбразуру не кидались, которые не бегали в полный рост, а ползали. И вот эта возрастная категория: тридцать и более лет — это они сломали хребет немцам. Сломали те, кто воевал в Первую мировую, у кого были дети, у кого был опыт. Они и совершили перелом в войне. Так же и в донбасскую.
…я не уверен, что это так, но Захарченко, быть может, видней.
Размышляя на эти темы, я поинтересовался мнением своего донбасского товарища, пошедшего воевать сразу после Одессы. Он был явным примером противоположного толка, потому что воевать пошёл в 21 год.
— Ты отделением командовал, да?
— Я был замкомвзода в Иловайске.
— И какого возраста был твой взвод?
— Все были за сорокет.
— А тебе едва за двадцать. И они тебя слушались?
— Ага, невероятно. Один только там был «малёванный», и то к нему Дед подошёл. Самый старший во взводе. Дед всё «малёванному» объяснил… Слушался меня даже покойный уже Форос, местный пацан, — он вообще три войны прошёл.
— А где воевал?
— В Сьерра-Леоне первый раз… Я, когда узнал его биографию, у него спрашиваю: «Что ж ты сам отделение не взял?». «Веришь, — говорит, — меня так всё достало, а ты на юношеском заводе, который со временем пройдёт. Думаю, пацан всё правильно говорит, а если пацан какой-нибудь лишак сморозит, то я его поправлю. Юношеский задор лучше опытного глаза».
— Мне Захарченко сказал, что войну на Донбассе отыграло поколение людей, которым в районе сорока.
— Обделалось моё поколение, что тут говорить, — легко признал мой собеседник. — Очень многие уехали. Обидно. Так и я это мог сделать. Нам же сколько вдалбливали, что воюют только дураки. Мы же это впитали…
Захарченко успел впитать другое. Он видит историю с позиций своего поколения.
Хотя в данном случае, уместнее сказать: нашего.
У нас разница в год: я родился в 1975-м. Он был пионером, но не попал в комсомольцы. Я был пионером, но в комсомол меня не приняли — 91-й был последним годом, когда принимали в комсомол, и мне, единственному в классе, — отказали. Я был упрямый ревнитель всего советского; фанатично преданный судьбам и заветам Аркадия Гайдара, молодогвардейцев, красных командиров, влюблённый в песню «По военной дороге, шёл в тоске и тревоге боевой 18-й год…» и всерьёз смотревший фильмы про молодого Ильича.
Моя мизерная человеческая история никого не волнует, но для меня распад Союза начался с того, что я — я! единственный настоящий комсомолец в классе! а может, во всей школе! а, может, на всю Россию, чёрт меня подери, — не стал комсомольцем.
В моей стране всё покатилось через голову, кубарем.
И с тех пор не может остановиться.
Захарченко, меня это забавляет, тоже летний, и родился под тем же созведием — Рака — что и я.
Скепсис по поводу всей этой звёздной мишуры мне понятен; но вместе с тем я часто замечаю за собой, что угадываю главные мотивации и побуждения тех, кто родился в разгар лета.
Мне иногда кажется, что я всё понимаю про Гаврилу Державина — боевого офицера, великого поэта, государственного чиновника, достигшего наивысшей ступени в табели о рангах: он стал тайным советником.
Всё понимаю про Дениса Давыдова — боевого генерала, легендарного партизана, великого поэта, остроумца и провидца.
Понимаю про Владимира Маяковского, революционера и невротика.
Понимаю про солдата, понтореза и охотника Хемингуэя. Про бесстрашного лётчика и гения — Антуана де Сент-Экзюпери.
Это всё мои соседи по звёздам, я порой верю в эти штуки, и совсем этого не стесняюсь.
Я даже Гиви — тоже, как и я, июльского — понимаю лучше, чем Захарченко.
Про Захарченко я понимаю меньше, мало.
Кажется, — лень проверять, посмотрите сами, — Захарченко родился в один день с Майком Тайсоном, или в соседние дни. Но я даже про Майка Тайсона знаю больше.
Я могу перечислить всего несколько вещей про Захарченко, которые понимаю в нём ровно потому, что они есть во мне.
Сейчас перечислю, вот.
Легче сказать правду, чем соврать. Если нет возможности сказать правду — лучше смолчать.
Никого не обманешь, и самое главное — не стоит обманывать себя.
Мужчины могут убивать друг друга; к несчастью, это данность.
Свобода и достоинство твоего рода выше твоей личной свободы.
Преодоление — нормальная форма жизни.
Мало спать, много употреблять алкоголя и никотина — это нормально: если ты щедро, и не себя самого ради, делишься с жизнью своей жизнью — она тебе многое вернёт.
Пожалуй, всё.
Если вспомню что-то ещё — добавлю.
Я, будучи старше его на год, признаю его старшинство: я вынужден в этом сознаться.
