— Я так бежала! — воскликнула она.
Он бросил на нее косой взгляд.
— В каком ты виде! Смотри, простудишься.
— Ничего, я выносливая. Юбка у меня стала на дожде тяжелая, как свинцовая, ноги промокли, а переодеться можно будет часа через два, не раньше. Но все это такие пустяки, раз ты со мной.
— Ты совсем не заботишься о себе, Роза. Даже слишком пренебрегаешь…
Она прервала Робера, приняв его слова за похвалу.
— Нет, нет… мужества у меня не больше, чем у других. Я, конечно, на многое не обращаю внимания, но тут никакой моей заслуги нет. Ведь для меня важно только одно — наша любовь, — добавила она тихонько.
Она поднесла к губам рюмку малаги, которую ей подали.
— А надо подумать и обо мне, — сказал Робер, — подумать о милой моей Розетте, которую я так любил…
Роза удивленно на него посмотрела. Он продолжал, подчеркивая каждое слово:
— Моя Розетта не ходила в мокрой от дождя юбке, вода не хлюпала у нее в ботинках, волосы не висели из-под старенькой шляпы слипшимися косицами. Я это не в упрек тебе говорю, — спохватился он, — но, право, мне иной раз приходится делать над собой усилие…
Она слушала, не сводя с него глаз. Робер смутился.
— Ну почему тебе не уделять больше внимания своей внешности, заботиться о своем лице, о своих ногтях, о своем теле?
Роза быстро спрятала руки под стол. Она вдруг побледнела.
— Я тебе больше не нравлюсь?
— Не в том дело. Роза… Я прошу тебя, пожалей самое себя. Я никогда не видел, чтобы ты смотрелась в зеркало. Это так не по-женски. Но достаточно тебе будет хоть раз поглядеть на себя в зеркало, и ты сразу поймешь, что я хочу сказать.
Из-за проливного дождя, барабанившего в окна, и тени, падавшей от высоких вязов на улице Гург, в кондитерской стоял полумрак. Роза низко наклонила голову над тарелочкой с ромовой бабой. Робер догадался, что она плачет, но эти слезы нисколько его не тронули, напротив, он был полон злобного раздражения и выразил свои чувства шипящим шепотом:
— Ну вот, теперь пошли слезы!..
Она сказала, не поднимая головы:
— Ты, конечно, прав, милый. Упреки вполне заслуженные. Только вот… Я сейчас объясню… Знаешь, я с детства привыкла, чтоб мне прислуживали; за меня все делали горничные: ванну приготовят, пеньюар нагреют, помассируют, причешут… Поверишь ли, ведь я раньше и ботинок никогда себе не застегивала! А теперь я возвращаюсь домой поздно, встаю на рассвете… Ну вот, я все и упростила… Я понимаю, что надо больше следить за собой… Но я думала, что наша любовь выше этих мелочей… думала, что мы друг друга любим…
Она не могла говорить, слезы душили ее. Робер ни единым словом не пожелал помочь ей. Он ждал, смутно чувствуя, что оба они вступили на какой-то неведомый путь, который может увести куда-то далеко, дальше, чем он, Робер, смел мечтать. Вдруг Роза взяла его за руку, наклонилась, он увидел совсем близко от себя ее бледное и мокрое от слез личико, почувствовал ее горькое дыхание.
— А как же в тот вечер, в субботу- под липами? Тогда я нравилась тебе?
Он ответил скучающим тоном: «Ну, конечно, конечно». Она позвала: «Робер!» — у нее было такое чувство, что он куда-то уходит, все дальше, дальше и уже не слышит ее голоса. Да нет, это неправда, — вот он тут, близко, сидит напротив нее, их разделяет только столик. Он — ее жених. В октябре будет свадьба. А на душе у Робера в эту минуту тоже было тревожно, и он придумывал, как бы смягчить удар.
— Ты простудишься, — сказал он. — Пойдем к нам. Я велю затопить камин.
Роза робко поблагодарила его. Они быстро зашагали под дождем и до самого дома не перемолвились ни единым словом. Робер знал, что в этот день мать вернется поздно с собрания дам-благотворительниц. Он повел Розу не в свою комнату, а в маленькую гостиную и велел прислуге принести из кухни хворосту. Розе он предложил снять ботинки. Она сконфузилась, покраснела:
— Не смотри. У меня, кажется, дырка на чулке.
Робер деликатно отвернулся. От мокрого платья валил пар и легкой дымкой вился около Розы. Она посмотрелась в зеркало, висевшее над камином, и вдруг поняла, какой она была в глазах Робера. Торопливо сняв шляпу, она попыталась подобрать растрепавшиеся прядки волос. Робер поднял с полу ее ботинки, потрогал мокрые подошвы и поставил ближе к огню. Он сидел в кресле, немного отодвинувшись от каминной решетки. Стоя перед ним, Роза наклонилась и, взяв обеими руками его голову, чуть запрокинула, чтоб он смотрел ей прямо в глаза.
— Какой ты добрый! — в порыве восторга сказала она.
Он запротестовал:
— Нет, не думай так, Роза. Нет, я совсем не добрый.
И вдруг нечаянно вырвались слова, которые он вовсе не собирался говорить: слова эти нежданно слетели с губ и ударили ей в лицо, как плевок, как брызнувшая струя гноя или крови.
— Прости меня, я больше тебя не люблю.
* * *Она не вскрикнула. Ничем не выдала боли или хотя бы изумления. Она лишь подумала: «Ну вот. Все кончена Он сказал. Значит, все кончено». И тут же мелькнула другая мысль: «Ведь он еще тут, близ меня. Ничего еще не потеряно. Можно вновь коснуться рукой его волос, его щек, его красивых по-детски надутых губ». Пока он тут, рядом с ней, можно сопротивляться, бороться, можно победить. Как молния, сверкнуло воспоминание о недавних его объятиях под липами. И вдруг откуда-то из далекого тайника души послышался шепот — те самые слова, которые говорят опытные девицы: «С мужчинами надо, знаете ли… Самый верный способ удержать при себе мужчину…» А ведь Робер — мужчина, существо из плоти и крови, и притом слабовольный мужчина. Еще можно погнаться за ним, настигнуть, завладеть им в том страшном мире звериных хитростей и ласк, где женщины ведут свою игру. Тревога ее улеглась: все сейчас пойдет хорошо. Словно со стороны, она услышала свой голос, звучавший почти весело:
— Это у тебя просто мимолетное настроение. Это скоро пройдет. Я сразу почувствовала, что ты меня сегодня не любишь. И тут я сама виновата. Вид у меня сегодня ужасный! Настоящее чучело! Но завтра я буду совсем другая. Вот увидишь! — И она добавила лукавым голоском: — Ведь я же была не такая в тот вечер. Помнишь?
Снова она взяла обеими руками его голову, но напрасно пыталась заглянуть ему в глаза — он отводил взгляд. «Опять она подцепит меня на крючок, — думал он. — Только бы не поддаваться». Он весь трепетал от испуга, словно человек, который, потерпев крушение в море, видит, как над волнами поднялись и судорожно ухватились за борт его утлого челна две детские руки, грозя и его утянуть в пучину, но, видя это и дрожа за свою жизнь, человек все не решается ударить веслом по этим опасным ручонкам. А Роза твердила свое:
— Вспомни, какой я была в тот вечер под липами… Разве я походила на забрызганную грязью, закоченевшую нищенку? Ведь нет? Правда? Ты говорил мне: «Моя девчурка!» На мне было белое платье от Габриа. Ты словно опьянел, ты стал совсем безумный. Помнишь? У меня и сейчас голова кружится. Ведь ты дрожал от волнения, весь горел как в лихорадке. Ведь все это было, не во сне же мне приснилось. Можешь говорить что хочешь, но все это было.
Ему стало страшно. Нет, нет, надо вырваться. Он сказал:
— Это ровно ничего не доказывает. Ты сама не знаешь, что говоришь. Всякий мужчина волнуется, когда ночью девушка жмется к нему… Нечего и говорить об этом. Любая женщина привела бы меня в такое же состояние.
— Но ведь это была не «любая женщина», а я, твоя Розетта, это меня ты обнимал. Меня, меня!
И она затыкала себе уши, чтоб не слышать его наглых слов, когда он стал говорить, что под липами было очень темно, он ее и не видел, а если бы разглядел хорошенько, то…
— Нет! — закричала она. — Нет! Нет!
И, схватившись за горло, умолкла, поникнув у огня. Неужели это сказал тот самый человек, которому она вернула слово после разорения своей семьи, а он сам потом явился к ней и так горячо просил ее руки? Нет, невозможно этому поверить. Она не пришла в ярость, не выкрикнула ни одного из тех резких слов, которых ждал от нее Робер, — гневных слов, в которых вылилось бы возмущение униженной женщины. Тогда он мог бы ответить оскорблением на оскорбление. Разрыв произошел бы после ужасной сцены, и он, Робер, не оказался бы в роли трусливого убийцы маленькой беззащитной девочки. Но Роза умела только любить и страдать. И сколько же было силы в ее безоружности! Он знал: стоит ему только растрогаться, поддаться чувству умиления, и конец, — снова она свяжет его, и уже навсегда. Нет! Еще чуть-чуть нажать плечом — и дверь отворится. Ведь удар уже нанесен, самое неприятное позади…
— Ты, верно, считаешь меня жестоким… Но я о тебе же забочусь… Теперь я не уверен, что ты будешь счастлива со мной. Я переменился... потому что и ты переменилась, бедняжка. Ты теперь совсем другая. Не стоит тебе надевать свои прежние платья. Ты уже никогда не будешь той Розой, которую я любил в прошлом году.
