— Через год-другой, — сказала моя спутница, — нам больше не придется все это терпеть.
— Почему? — спросил я. — Что, здесь строят железную дорогу?
Она кивнула.
— Но все равно придется идти пешком от станции, — добавила она с улыбкой. — Или нанять повозку; станция будет в двух милях от города.
— Боже мой, — сказал я, — неужели нельзя построить поближе?
Она покачала головой:
— Полковник не желает, чтобы она была рядом с его парком.
— Полковник Уиндэм? — спросил я.
Она кивнула и, помедлив, добавила:
— Вы с ним знакомы?
Тон ее был нейтральный, но при этом она напряженно изучала мое лицо, будто вопрос был вызван чем-то еще, помимо простой вежливости.
— Нет, — сказал я, — но надеюсь с ним встретиться.
— Правда? — сказала она так же вежливо, все еще внимательно за мной наблюдая.
У меня было сильное впечатление, что она что-то знала о полковнике — что-то полезное для меня; но как игрок, который не открывает свои карты, пока не увидит карт противника, она готова была признаться только тогда, когда узнает цель моего приезда и установит, что я — незаинтересованное лицо и мой приезд ей ничем не угрожает. Поэтому я сказал:
— Я пишу биографию Тернера.
Она не отреагировала, и я добавил:
— Художника.
— О да, я знала Тернера, — сказала она. — Я их всех знала при третьем графе. Чентри, Кэрью, Филипса, Хейста, Констебля…
На такое я не смел рассчитывать. Едва веря в удачу, я начал:
— А какой?…
Но как раз в этот момент, к моей крайней досаде, одна из двух вдовушек с мрачным видом наклонилась ко мне и суровым тоном, будто поймала меня на краже, спросила:
— Это вы про Тернера?
— Да, — ответил я.
Посмотрев на нее ровно столько, сколько требовалось по элементарным правилам вежливости, я решительно повернулся к женщине напротив:
— Каким он был?
— О, — заговорила она; наверное, следующие слова мне давно пора было научиться предугадывать, — он был забавный. Очень краснощекий, — она постучала пальцами по собственной щеке, — и всегда носил с собой большой зонтик. Посмотришь на него, так ни за что не подумаешь, что это художник. Скорее он выглядел как… как…
Она на мгновение задумалась, и эта пауза все погубила: она позволила вдове А перезарядить свою разговорную пушку и — точно в тот момент, когда моя спутница закончила: «как морской капитан», — бухнуть:
— Мы видели «Боевой „Темерер"» в Академии в тридцать девятом. — Будто боясь, что я не поверю в такую невероятную новость на основании одних ее слов, она повернулась к сестре и закричала: — Правда?
— Что? — завопила вдова Б.
— Видели «Боевой „Темерер"»!
— Что? — повторила ее бедная сестра.
Должно быть, она была полностью глуха — даже студенты на крыше услышали шум. Один из них постучал по двери рукой в перчатке и заорал:
— Эй, потише там, внизу!
Его товарищи едва удерживались от смеха. Должен признаться, меня и самого охватило отчаянное веселье, и я старался не встречаться взглядом с моей новой приятельницей, боясь, что и меня охватит хохот.
Наконец вдова А поняла, что от сестры толку не добьется, и уставилась на меня своими пронзительными глазками.
— Нам эта картина была особенно интересна, — сказала она тем же обвиняющим тоном, который, как я начинал понимать, был для нее обычным, — потому что наш отец служил под началом Нельсона как раз на этом корабле.
— Правда? — сказал я. — Как интересно.
Это было бы интересно в других обстоятельствах, но в тот момент и в том месте ее слова были нежелательной помехой, и я почувствовал растущее раздражение. Но судьба снова пришла мне на помощь: молодой чертежник, украдкой подмигнув мне, словно бы говоря взглядом: «Предоставьте это мне», снял шляпу, протянул руку вдове Л и сказал:
— Я немного занимаюсь кораблестроением, и для меня большая честь с вами познакомиться.
Через минуту он уже очаровал и обезоружил обеих сестер, хотя одна не могла его слышать, а другая едва понимала. Корабли, о которых он говорил, не имели ничего общего с романтическим старым военным судном на картине Тернера, скорее, они походили на современный пароход, который тянул его к гибели. На мою новую приятельницу его обаяние тоже подействовало, хотя и косвенно — увидев, что остальные пассажиры заняты собственными разговорами, она явно успокоилась и была готова со мной беседовать.
— Да, тогда все было по-другому, — сказала она, снова усаживаясь поудобнее.
— Вы имеете в виду, в Петуорт-хаусе?
Она кивнула.
— Да, в Зале Свободы. Люди свободно приходили и уходили, всегда находили постель, обед и комнату для работы, если хотели.
— Так это все были художники?
— Большинство из них. Третий граф был крупнейший меценат в Англии, как про него говорили. И коллекция у него была замечательная. Сама-то я в этом не понимаю, хотя мне нравилось пробираться в галерею и смотреть на статуи. Четырнадцатилетней девчонке было интересно посмотреть на мраморного мужчину без одежды.
Я взглянул на вдовушек, но они, судя по всему, ничего не слышали. Я хотел спросить, как она туда попала в столь юном возрасте, но не знал, как сформулировать вопрос, чтобы ничем ее не оскорбить. Ясно было, что она не член семьи (такое предположение было бы чем-то вроде фальшивой снисходительности и ничем не лучше противоположного отношения), а единственным другим возможным объяснением было то, что она была прислугой. Поэтому я спросил:
— Тернер часто там бывал?
— О да, его светлость позволил ему использовать старую библиотеку под студию, и Тернер, — я внезапно заметил, что она говорила «Тернер», а не «мистер Тернер», что было необычно, поскольку речь шла о госте ее хозяина, — Тернер там запирался, иногда на все утро; никому не разрешалось его тревожить, кроме его светлости. — Она улыбнулась и негромко рассмеялась. — Я слышала, что один раз сэр Фрэнсис…
— Сэр Фрэнсис?
— Чентри, ну, скульптор, знаете?
— Знаю, — сказал я.
— Так вот, он решил подшутить над Тернером. Он изобразил шаги его светлости в коридоре и его особенный стук в дверь и так замечательно все проделал, что обманул Тернера, и тот его впустил.
— И что же случилось? — нетерпеливо спросил я. Меня огорчало, что даже теперь, когда я чувствовал, что начинаю понимать Тернера, не мог угадать ответ. Все зависело от того, кого в Тернере предпочесть — подозрительного отшельника, ревниво охранявшего свое уединение, или славного парня, которого описывал Гаджен? Первый наверняка бы разозлился на такую шутку, а второй хлопнул бы себя по ноге и от души повеселился.
— Он все по-доброму принял, посмеялся, когда понял свою ошибку. Они с сэром Фрэнсисом были старыми друзьями, насколько я знаю, и любили друг друга поддразнивать. Тем вечером за ужином они уж посмеялись, будьте уверены.
Очко в пользу Гаджена, подумал я. Улыбнувшись, я сказал:
— Интересная история. Как думаете, сможет полковник припомнить еще что-то и рассказать мне?
— Может быть. — Она поколебалась, сжала губы на мгновение и решительно продолжила: — Но он не похож на своего отца.
— В чем это выражается?
— Он очень замкнутый. И у него ужасный характер. — Она помолчала, будто удивляясь собственным словам. — Вообще-то у его отца тоже такой был. Но полковник… он не умеет любить, как его отец. В этом вся разница.
— Кого любить? Или что? — спросил я.
— Все, — пробормотала она, слегка краснея, а потом добавила уже увереннее: — Своих людей.
— Вы про него прямо как про короля говорите! — сказал я, смеясь.
— А он такой и был! — воскликнула она. — Какого-то французского короля ведь называли «король-солнце», верно?
— Да, — сказал я. — Людовика Четырнадцатого.
— Вот таким был третий граф, — сказала она. — Он был нашим солнцем.
Мы уже добрались до вершины холма, и чувствовалось, что лошади набирают скорость; поводья у них на плечах ослабли, и колокольчики начали позвякивать. Моя спутница выглянула из окна, но я не отводил от нее глаз, надеясь, что она снова вернется к нашему разговору. Похоже, однако, она думала, что рассказала достаточно, и после долгой паузы я решил снова привлечь ее внимание.
— Людовик был деспотом, — сказал я.
— А? — Она резко повернулась, будто отошедшее в сторону животное, которого вдруг резко потянули за поводья.
— Тираном, — продолжил я. — Он внушал страх. Сотни людей погибли при строительстве его дворца. Вы вряд ли имели в виду…
— О нет! — воскликнула она.
Похоже, она была по-настоящему потрясена. Нахмурившись и оглядевшись, словно ища способ объяснить, что она имела в виду, она наконец продолжила:
— Я просто хотела сказать, что солнце для нас светит, так ведь? Вот и его светлость так — он светил для нас всех. Даже для животных: он обожал своих собак, и лошадей, и коров, и овец, и весь скот. Он любил, когда они рядом, так что запросто можно было споткнуться о свинью по пути в огород, или даже наткнуться на нее в комнатах, а за ней и на поросяток. — Она улыбнулась; глаза ее затуманились от воспоминаний, и она опустила тяжелые веки, чтобы смахнуть с них влагу — И с людьми тоже так было. Все играли в крикет у него на лужайках и в парке гуляли, будто в своем собственном, — вы бы видели, что там творилось иногда! Мальчишки выцарапывали свои имена на стенах и на окнах, и он им ни слова не говорил.
