Замолчал дядька Рыгор, и снова поползла по его щеке слеза, оставляя за собой тонкую извилистую дорожку.
Горюнец помнит, как опустил тогда глаза, и вдруг увидел вишней несколько ярких, в мелких крапочках, листочков — начал уже осыпаться ее пестрый осенний убор.
…Теперь он стоял, глядя, как удаляется на свою полосу дядька Рыгор, у которого слегка погорбились широкие плечи, поникла красивая голова. Он и сам знает, что в любом случае не было у него выбора. Сельская жизнь сурова и подчинена неумолимому закону; даже откажись Рыгор в свое время жениться на Авгинье, облюбованной матерью, все равно никто не позволил бы ему ждать несколько лет, пока подрастет его Граня, а у матери тем временем слабели бы руки, уходили силы…
Янка задумался: а как не вытянул бы он роковой жребий, не ушел бы в солдаты? Росли бы у него теперь детки, ждала бы с поля молодая жена… Кулина? Ну конечно! Он ведь первый хлопец был на всю округу, куда до него было Миколе! Повенчались бы с Кулиной, жили бы поживали… А между тем…
Совсем некстати вдруг мелькнули перед глазами темные косы, тонкие загорелые руки, легкий подвижный стан, сквозь подростковую угловатость которого уже отчетливо сквозила будущая стройность.
«А между тем подрастала бы где-нибудь на Галичевом дворе т в о я Граня», — с беспощадной насмешкой закончил кто-то внутри него.
И он ужаснулся, ощутив внезапно, какой коварно-непредсказуемой может быть судьба. Никто не может знать, когда она его настигнет. Хорошо, если вовремя, а вдруг с опозданием, как Рыгора? И будет метаться, биться в неразрывных путах давно окольцованный молодец, и будет, маясь тоской, ночами рыдать в подушку его юная избранница…
Весь день не покидала его эта гнетущая тяжесть, за которой он даже не замечал даже боли в усталых мускулах. Повсюду ему виделись то дядька Рыгор с застарелой болью в поблекших глазах, серых, как пепел догоревшей надежды, то легкий контур угловато-грациозной девичьей фигурки. А порой звучал в ушах негромкий и по-домашнему ласковый голос ведуньи Марыли: «Судьба, сынку, — она необорима…»
А тучи меж тем спускались все ниже, над недалекой рекой клубился дымчато-серый туман, а в деревне, сквозь ветви полуоблетевших деревьев, уже кое-где зажигались окна.
Глава восьмая
Выдалось еще несколько ясных, теплых деньков, последних деньков бабьего лета, после которых уже надолго затянет небо рыхлыми тяжелыми облаками, пойдут нескончаемые дожди, опустеют и почернеют леса, и лишь коралловые грозди рябины догорающими углями будут тлеть на ветвях до самой зимы.
В эти дни все в деревне сушили бульбу. Ее раскладывали тонким слоем на дворе, на расстеленной мешковине. Все дворы теперь были сплошь застелены рогожами с разложенной на них картошкой. Обсохшую бульбу снова ссыпали в мешки и сносили в амбар, а на ее месте раскладывали новую. Семенную, разумеется, сушили дольше, чтобы загорела, позеленела на последнем нежарком солнышке.
Савка все ворошил ее граблями, ворочая с боку на бок.
— Давно уж в амбар ее пора! — ворчала Тэкля. — На что тебе надо, чтобы она вся насквозь была зеленая?
— А на кой мне надо, чтобы она к весне погнила? — буркнул в ответ Савка.
К осени он еще гуще загорел, что подчеркивали выцветшие почти добела волосы и брови. Глядя на него, трудно было не загрустить по ушедшему лету, которое еще так недавно обливало жаркими лучами его широкоскулое лицо, крепкую тугую шею, сушило пегую чуприну. А теперь оно укатилось дальше на юг и вернется очень нескоро. Остался от него лишь этот жесткий загар, который за зиму побледнеет, сойдет, сровняется.
Леська, стоя на крыльце, обиженно глядела ему в затылок. Наклонясь над рогожей, Савка перегнулся вперед, свитка на спине туго натянулась, четко обрисовав все линии ладного тела, вызывавшего у нее сейчас одно лишь раздражение, равно как и широкая бычья шея, и мощный затылок. Савка, видимо, почувствовал ее взгляд, резко обернулся:
— Ну, чего смотришь? Не так что у меня?
— Воротник завернулся, — мрачно произнесла она, отведя глаза.
Он пошарил рукой, оправляя воротник.
— Ну, все?
— Вроде все.
— Ну так ступай в хату, миски хоть помой — с самого утра стоят немытые. А то тебе все бы по улице бегать да на дворе прохлаждаться!
После солнечного крыльца в хате Леське показалось темновато, перед глазами замелькали, забегали цветные пятна и полосы. Она зажмурилась, прогоняя их, потом небрежно погладила пестрого кота, растянувшегося на старом сундуке-укладке. Кот благодарно муркнул, сощурив узкие глаза, и вновь уставился на Тэклю, сбивавшую на лавке масло: очень уж сочно, вкусно шлепает пест в густой сметане.
Леська раздраженно загремела глиняными мисками, собирая их одну в другую. Тэкля подняла голову, посмотрела на внучку:
— Пришла? Ну, вот и ладно, — и снова погрузилась в свое занятие, словно и не замечая ее обиженно-вызывающего вида.
Хлопнув дверью, вошел дед, прошаркал лаптями по дощатому полу.
— Что ты, милка, изодранная такая? — спросил он у девчонки, проходя мимо нее. — Со сворой котов подралась, что ли?
И в самом деле, он один заметил, что Леськина шея вся покрыта длинными царапинами, тонкими ниточками запекшейся крови; руки тоже все исцарапаны.
Девчонка повернула к нему лицо, внезапно мелькнувшие слезы перекатились в ее темных глазах.
— Панька меня в боярышник толкнул, — всхлипнула она. — Едва успела лицо прикрыть, а не то бы вовсе без глаз осталась…
— Господи! — ахнула бабушка. — Да за что же он тебя?
— А ни за что. Возле Луцукова тына такой здоровый куст растет, знаете? Шипы на нем — вот такие, в палец длиной! Вот в этот самый куст и пихнул он меня, да при этом еще и захохотал этак мерзко, погано, ну будто… сам Кош Бессмертный так в сказках хохочет! Да тут еще и хлопцы малые, двое али трое, что поблизости были, тоже захихикали, рты свои щербатые поскалили — зубы у них, вишь ты, падают… Тетка Арина услыхала, вышла. Я тогда уж из куста выбралась наконец, стою около, вся растрепанная, ободранная… Тетка Арина хлопцев шуганула, а Паньку, здорового такого, как тряхнет за шиворот! «Ты, — говорит, — поганец, разумеешь хоть, что творишь? Она ж глаза могла себе выколоть!»
— Ну, а он? — перебила Тэкля.
— А он тут опять заржал, что твой мерин на лугу, отпихнул ее да и сказал, что моя рожа от того хуже не станет.
— Ах, бессовестный! Ну, я ему покажу, пусть только еще придет к нам в деревню!
— Да Панька-то ладно, — всхлипнула Леська, — что с него взять? Мне за Савосю нашего обидно, вот что!
— Савося-то чем провинился? — удивилась Тэкля. — Он-то что не так сделал?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
