…
Я сижу там весь остаток дня до самой темноты. Меня никто не тревожит. Я смотрю на Птаху. Он почти ничего не делает, разве что иногда покакает или пописает. Он делает это на корточках, забравшись на стульчак унитаза. Вообще-то птица даже не замечает, когда срет, так что Пташка не настоящая птица.
Несколько раз я замечаю, что он поворачивается в мою сторону и смотрит. При этом вертит головой назад и вперед, каждый раз двигаясь всем туловищем. В углу раковина с пробкой, наполненная водой, один раз он подскакал к ней и стал пить, как это делают птицы, задирая голову, чтобы вода сама стекала вниз по горлу. Что он, черт побери, пытается доказать?
Перемещается он по-птичьи, прыжками. Чтобы прыгнуть, он поднимается с корточек, а затем опять приземляется на корточки, он скачет и приседает, скачет и приседает, и при этом хлопает себя по бокам согнутыми в локтях руками, будто крыльями, в точности как некая огромная, неуклюжая птица; такое впечатление, словно это ястреб или орел прыгает здесь по полу медленными скачками.
И получается так, что теперь меня это уж не так сильно тревожит. Когда он на меня смотрит, я пробую улыбнуться в ответ, но он не обращает внимания. Он проявляет любопытство, но меня не узнает. И мне все больше хочется узнать, что, черт побери, могло с ним случиться. Опять спрашивать Вайса не буду, он явно не желает говорить мне этого — может, сам не знает. Скорее всего, единственный, кому об этом известно, — сам Пташка.
Я высовываюсь в коридор, смотрю направо, налево — вокруг никого. Пацифист Пташку уже покормил. На этот раз я остался смотреть. Вот уж действительно жуткое зрелище. Не знаю, понимают ли пацифист, или Вайс, или вообще кто бы то ни было, что когда Пташка вот так похлопывает себя согнутыми руками, он изображает птенца, которого кормят. Но готов поклясться всеми чертями, что я не собираюсь им этого рассказывать.
Как здесь поступают с такими, как Пташка? Его что, будут вот так держать взаперти до конца жизни? У них что, все больницы по всей стране битком набиты парнями, свихнувшимися из-за войны? Да ведь Пташка не может никому навредить. Конечно, проблема в том, что, если его выпустят, он может сигануть с крыши небоскреба, или попробовать слететь с лестницы, или вылететь через окно, или что-нибудь в этом роде. Какого черта, если ему этого так хочется, они не вправе ему мешать. Пташка никогда не был идиотом: как правило, все, что он когда-либо делал, всегда имело какой-то особенный смысл. Я вообще не знаю, что сумасшествие, а что нет. Что такое безумие? Войны, например, уж точно безумны.
Кстати, о сумасшедших вещах. Мы с Пташкой обожали всяческие сумасбродства. Например, весной того года, когда учились во втором классе школы второй ступени. Перед тем я всю зиму мастерил водолазный шлем-колокол. Мой старик показал мне, как резать металл, как сваривать и паять, так что я сделал этот шлем из большой жестяной банки из-под масла, емкостью целых пять галлонов; я использовал также свинцовые трубы и латунные фитинги. Проверил, не течет ли он, и тот оказался полностью герметичным. Чтобы подавать в него воздух, я придумал специальное приспособление из двух автомобильных насосов и качающегося коромысла, вроде детских качелей, и воздушный шланг вел прямо в шлем. Давление воздуха не позволяло воде попадать внутрь, а лишний воздух выходил пузырями из-под нижнего края, так что получилась комбинация шлема и водолазного колокола.
А еще я сделал из позаимствованной у отца трубы подводное ружье и поставил на него сильную пружину. Моя идея состояла в том, чтобы заняться подводной охотой в Спрингфилдском водохранилище. Ловить рыбу в нем запрещено, и ее там прорва. Марио вызвался мне помочь, но для того, чтобы управляться с насосами и воздушным шлангом, когда я буду под водой, требовались двое помощников. Птаха пообещал к нам присоединиться. В свою очередь мне пришлось обещать ему помочь в его сумасшедшей затее с махолетом.
Пташка взял за основу одну из своих моделей, которая летала чуть приличнее прочих, и сделал ее размером с человека. У нее были огромные крылья с ременными петлями для рук, каждое — в длину больше восьми футов, с чем-то вроде закрылок, которые поворачивались вертикально, когда крыло шло вверх, и горизонтально — когда вниз. Вся эта штуковина была устроена так, что при каждом замахе крылья как бы проворачивались вперед при помощи коленчатого вала. Как объяснил Пташка, для того, чтобы хоть чуть-чуть приподняться, нужно поймать крыльями воздух.
Пташка смастерил для нее алюминиевый каркас, обшитый тонкими листами алюминия, в механизме же в основном были использованы велосипедные детали. Он провозился с ней в школьной механической мастерской часов сто. Не знаю, где он взял алюминий, ведь его продавали по талонам, потому что из него делали самолеты для этой чертовой войны. А еще Пташка нашел где-то кусок парашютного шелка и пришил его между штанинами брюк, которые надевал, когда летал на этом махолете. Когда он раздвигал ноги, получался хвост, как у голубя.
Я примерил эти чудовищные крылья и с трудом сумел ими взмахнуть. Пташка завел себе интересное приспособление на заднем дворе: кладет доску на козлы, на которых пилят дрова, ложится на нее и упражняется, будто летает. Год тренировок не прошел для него зря. Он мог махать этими крыльями и вообще удерживать их на весу более пяти минут. Еще он ложился на спину, привешивал на концы этих крыльев пятифунтовые гири — и снова махал. Он рассчитал, что пять фунтов на концах крыльев дают двадцать фунтов давления в средней части крыла, и утверждал, что это дает ему сорок фунтов «махательной силы», не знаю уж, что это у него там означало. Свое хитроумное изобретение он называл орнитоптером. Сперва я подумал, что он это слово выдумал сам, но потом я заглянул в словарь, и оно в нем было. Там говорилось, что орнитоптер — это любой летательный аппарат, сконструированный таким образом, чтобы подъемную и двигательную силу ему обеспечивали взмахи крыльев. Кто бы мог подумать? В этих словарях можно найти подходящее слово для чего угодно.
Но я настаиваю на том, чтобы сперва опробовать мой шлем. Опасаюсь, что могу влипнуть еще в какую-нибудь историю вроде той, с газгольдером, после которой он опять слиняет на какое-то время в больницу. Даже пытаюсь отговорить его от этой безумной затеи, но Пташку трудно от чего-нибудь отговорить. Он говорит, что и сам подумывал спрыгнуть с чего-нибудь вроде газгольдера, но ему требуется набрать скорость, прежде чем он сможет взлететь.
Его план состоит в том, чтобы я разгонял велосипед, в то время как он будет стоять на эдакой хитрой штуке, которую он соорудил перед рулем. Потом, по его сигналу, я резко торможу, и он взлетает. Всему этому предстоит произойти на свалке, в той ее старой части, куда уже давно ничего не привозят. Там навалена огромная мусорная куча высотой тридцать или сорок футов, как раз на берегу протекающей там речушки. Наконец до меня доходит, что ему потребуется что-то не очень жесткое, куда он сможет упасть. Он говорит, крылья могут соскользнуть, если расстегнутся две пряжки. Я знаю, под водой он может задержать дыхание почти навечно, так что я наверняка успею спуститься и выудить его из воды.
Выходит по-моему, и он соглашается опробовать сперва мой шлем. В один из вечеров мы грузим шлем, насосы и все остальное на велосипеды и отправляемся к водохранилищу.
Уже темнеет, когда мы с помощью заранее припасенного куска проволоки устраиваем короткое замыкание на ограде, через которую пропущен электрический ток, и начинаем перелезать. У меня под брюками плавки, а к лодыжкам я привязал шпагатом тяжелые гайки для водопроводных труб, чтобы удерживаться под водой вертикально. Над оградой идет колючая проволока, так что мы перебрасываем через нее джутовые мешки. Пташка залезает наверх первый, потом я подсаживаю Марио, причем с такой силой, что он сваливается на другой стороне. Я подаю то, что мы привезли с собой, наверх Пташке, а он бросает вниз, и Марио ловит. Потом пробираемся к водохранилищу. На берегу растет несколько деревьев, где мы сможем спрятать насос так, что, когда он начнет работать, из сторожки у дамбы его не будет видно. Что касается меня, то я намерен просто съехать в воду вниз по крутому берегу водохранилища, и никто меня не увидит.
Мы подготавливаем насосы и протягиваем воздушный шланг. Я снимаю одежду и надеваю шлем. Кажется, я начинаю жалеть, что все это затеял. Марио и Пташка на пробу запускают насосы, и я убеждаюсь, что воздух идет хорошо. К поясу у меня привязана веревка, чтобы я мог подать сигнал, если в случае чего меня нужно будет вытаскивать. Еще у меня есть электрический фонарик, я его загерметизировал и смогу освещать им себе путь под водой.
Я захожу в воду — она оказывается ледяной. И я писаю в самую чистую питьевую воду, какую только можно найти вокруг Филадельфии. Берег водохранилища скользкий от зеленого мха. А на какой глубине я найду в нем это чертово дно, я и понятия не имею. Съезжаю на заднице вниз и чувствую, что поступающего в шлем воздуха мне не хватает. Попав в холодную воду, я испытал такой шок, что мне теперь трудно справиться с дыханием. Все никак не могу отдышаться. Стекло перед моими глазами запотело, ничего не видно. Не хочу включать фонарик, пока не уйду под воду поглубже. Если сторож увидит свет, нам от него достанется.
