Долго вспоминали в лазарете об этом случае. И как жалели люди, что именно они не оказались в этот день во дворе пятого блока!
Прошло дней десять после моего перехода в шестой блок. Однажды вместе с другими больными я слонялся по лагерному двору. Вдруг появился санитар, стал вызывать:
- Карпов! Карпов!
На фамилию чужую я уже научился откликаться, но от всяческих вызовов всегда старался увиливать. Я сделал вид, что не слышу. Подошел сосед по нарам и сказал:
- Вас спрашивают.
Вслед за ним подошли санитар и фашист, вооруженный пистолетом. Это был унтер, невысокого роста, очень пожилой. Он скомандовал следовать за ним и повел меня к рабочим корпусам, где помещалась канцелярия. По дороге унтер, покручивая рыжеватые усы, на довольно понятном русском языке сообщил мне, что Россию знает хорошо, потому что в ту войну шестнадцатый и семнадцатый годы провел в плену, в Сибири, где и по-русски выучился говорить.
Я заметил:
- Значит, вам понятна жизнь пленного? Унтер сказал:
- Немецкий плен - плохо, голодный. Русский было корашо.
Потом признался, что и ему плохо. Он вот старик, австриец, а приходится служить.
Вошли в канцелярию. Унтер доложил, что привел пленного. Через две - три минуты меня ввели в небольшую комнату. За письменным столиком сидел мрачный гауптман, гитлеровский капитан средних лет, и курил. На столе перед ним лежали какие-то бумаги. Рядом со столом стоял свободный стул, но гауптман не предложил сесть.
Надо сказать, что с тех пор, как мы решили скрыть звания и принадлежность к старшему комсоставу, мне доставляла немало хлопот моя привычная военная выправка, которую теперь приходилось тщательно скрывать.
Когда человек с юности до пятого десятка носит военную форму, никакая болезнь, никакое истощение не выбьют из него строгой армейской выправки.
Войдя к гаугттману, я еще раз "проверил" себя, ссутулился, спал так, как обычно стоят гражданские люди преклонного возраста. Им руки как будто всегда мешают. Я сложил руки и животе.
Гауптман молча смотрел на меня, старательно изучал внешность и своими колючими глазами старался пронизать меня насквозь, узнать все мои думы. А думы у меня в то время были самые простые: "Стукнуть чем-нибудь тяжелым по башке этого фашиста, взять его оружие и уйти в лес". Но... поблизости ничего подходящего не было, в комнате находились два вооруженных человека - гауптман и унтер.
Пришлось отложить эту затею, стоять и молча ждать, пока гауптман закончит свое обозрение.
После долгого сосредоточенного молчания спросил:
- Официр?
- Нет, - послышался ответ.
- Что ви делайт, когда призвали армия? Я ответил:
- Призван в феврале 1942 года, служил писарем в штабе 95-й стрелковой дивизии.
Немец спросил фамилию, имя, отчество, год рождения, профессию. Гауптман плохо понимал по-русски, переводил конвойный австриец. Я ответил:
- Карпов Иван Федорович, рождения 1893 года, учитель сельской школы,
Все время, пока я говорил, немец смотрел то в учетную карточку, то мне в глаза, стараясь уловить неточность или заминку. Я стоял свободно, повторяя просто и ясно все то, что сочинил в Житомире, когда проходил регистрацию.
Затем гауптман спросил, чему я учил в сельской школе. Я рассказал о программе такой школы.
После некоторой паузы он снова стал рассматривать бумаги. У меня мелькнула мысль: "Неужели известно, что накануне войны я учил офицеров Красной Армии в Военной академии имени Фрунзе?" Но затем я прогнал эту мысль. Из дальнейших вопросов можно было догадаться, что кто-то донес о моей принадлежности к комсоставу и гауптман решил прощупать меня и проверить.
Подняв голову и оторвав глаза от бумаг, он спросил:
- Так ви утверждаете, что не официр, а почему? Я спокойно пояснил, что не учился в военном училище, а в офицеры производят только тех, кто имеет военное образование.
Гауптмам, помолчав, снова посмотрел в бумаги и, подняв голову, что-то сказал по-немецки. Унтер перевел. Оказалось, он говорил, что у меня и теперь вид предводителя.
Я улыбнулся с горькой наивностью и сказал:
- Вольно вам, господин капитан, смеяться над пленным стариком.
Гауптман засмеялся. Видно, ему самому очень нравилась собственная шутка вид-то у меня действительно был непрезентабельный: высокого роста, но сутулый, лысый, до невозможности тощий старик в ватнике, солдатских брюках, кирзовых нечищеных сапогах...
Только один был момент в этом допросе, когда я едва не сорвался. Свою-то новую фамилию я усвоил прочно, а вот, когда гауптман спросил меня об имени, отчестве жены, я каким-то чудом не ответил:
- Хомич, Ольга Михайловна.
Холодный пот прошиб меня в эту минуту. Но в общем "поединок" наш закончился моей победой. Так, наверно, никогда и не узнал этот фашистский шалопай, что беседовал-то он все-таки с полковником Советской Армии и что не пройдет и трех месяцев, как полковник этот будет в партизанском отряде.
Скоро я увиделся с Ковалевым, Сергей мне рассказал:
- Примерно через неделю после попытки вызвать вашу "троицу" в канцелярию блока меня вызвали в канцелярию лагеря. Разговор вел капитан. Он предложил мне сесть и в очень любезной форме сообщил, что немцы знают меня как офицера. "Все воробьи на крышах третьего блока знают, что вы офицер", - сказал он.
Я продолжал упорствовать и отказываться. Тогда гауптман намекнул, что в блоке есть врач, который служил в том соединении, которым я командовал. Я понял, что дальнейшее запирательство могло только навредить... Стал думать, как вывернуться, и быстренько придумал такую историю, которую гауптману и рассказал: "Действительно я раньше был офицером и командовал стрелковой бригадой, но, когда бригада прибыла в Севастополь, я был отдан под суд военного трибунала, и решением трибунала меня разжаловали в рядовые".
Лицо гауптмана выразило как бы сочувствие моему горю, он стал расспрашивать о причине разжалования в рядовые меня, такого крупного офицера. Пришлось дальше сочинять: "Стрелковая бригада, которой я командовал, опоздала на погрузку в Севастополь всего лишь на пятьдесят минут, однако начальство посчитало, что я сорвал оперативный план, не выполнил боевой приказ, меня отдали под суд военного трибунала и разжаловали".
Гауптман вздохнул и сказал: "Какая строгость". Затем помолчал, подумал и заявил: "Немецкое командование может восстановить вам чин".
Я поблагодарил гауптмана за заботу и сказал: "Я считаю, что офицер на строгость не должен жаловаться, можно жаловаться только на несправедливость, но здесь все было правильно. Мое правительство присвоило мне звание, оно же меня и лишило звания, причем за дело".
Гауптман смотрел и молчал. Я продолжал: "Это обстоятельство не известно врачу, так как все произошло в Севастополе уже в последние дни перед катастрофой. Вот почему я считаю себя рядовым, а другие - офицером".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
