— Мой брат Герман мертв, — сказала Аннабель. — На троне подменыш. Кукла. И ты это знаешь, солдат. Все это знают.
— Ты говоришь страшные слова, госпожа…
— Брось меч, солдат. Я не смогу испугать тебя тем, что иначе ты умрешь. Но ты умрешь, служа злу — а это, думаю, тебя испугает.
— Меня уже ничто не испугает, госпожа.
— Тогда повинуйся. Следуй голосу чести. Я — Аннабель, законная королева Альбаста. Меня изгнали из страны, но не смогли лишить короны. Теперь я возвращаюсь.
— Госпожа… — голос улана внезапно сел. — Госпожа, я не прошу доказательств… но знак! Дай мне знак!
Он стоял уже, опустив меч, и в лице его было что-то молитвенное. Аннабель, усмехнувшись одними губами, острием меча вырезала квадратный кусочек дерна, подняла его за траву — как поднимают за волосы отрезанную голову врага — и подбросила над собой. Восьмиобразное движение — мгновенный стальной высверк — и четыре кусочка дерна покатились по земле.
Встав на колени, улан положил свой меч на землю.
— Твой раб и воин, моя королева, — с поклоном сказал он. — Я, дворянин Веслав Бернард, присягаю тебе и клянусь служить воле твоей, и под руку твою передаю жизнь мою и смерть… Сзади! — крикнул вдруг он.
Тощий и оборванный, с черным от крови лицом, на них шел тот, кого, казалось, уже одолел генерал. Мальчик, ехавший на крестьянской лошадке… Тяжелый двуручный меч, зажатый в тонкой руке, со свистом рассекал воздух.
— Он не видит! — крикнул улан. — Просто пропустите его!
Верно — глаза мальчика были плотно закрыты отекшими веками. И все же он шел прямо на них…
Берт оттащил Аннабель немного назад. Генерал и улан сдвинулись в другую сторону. Чудовище прошло по освобожденному для него коридору и стало удаляться. Меч все быстрее мелькал в воздухе. Не в силах сдвинуться, все смотрели вслед мальчику. Что-то должно было произойти.
Произошло.
Не справившись с инерцией тяжелого клинка, мальчик отсек себе голову и правую, уже покалеченную в схватке с генералом, руку. Покачнулся, пропустил шаг — и двинулся дальше, безголовый, бескровный, все так же размахивая мечом.
Чтобы не закричать, Аннабель зажала себе рот.
Солнце клонилось к закату, когда четверка всадников покинула, наконец, приграничную полосу и углубилась в лес Эпенгахен. Темная прямая дорога, мощеная вулканической плиткой, вела к заброшенному курорту того же названия. Здесь их не должны были ни встречать, ни выслеживать: по неизвестной причине чужаки никогда не входили в Эпенгахен. От альбастьеров в отсутствие чужаков — гернотов, как они называли себя сами, или упырей, как их называли в коридорах власти Конкордиума, — особого усердия в преследовании нарушителей границы можно было не ждать. Улан рассказал, каково чувствовать себя рядом с чужаками — испытываешь буйную радость и желание сделать все, чтобы им понравиться; а потом приходят отвращение и стыд… и избавиться от этого можно, только вновь оказавшись рядом с ними. Есть люди, говорил он, которые не отходят ни на миг, а если их оторвать силой — умирают в муках. Есть другие, такие, как он сам — им все это мерзко, но они не в силах противостоять волшебству. И есть немногие, которые — в силах. Генерал слушал его и кивал крупной своей головой.
Тяжелая рысь тяжелых кавалерийских жеребцов укачивала, умиротворяла, и умиротворяли проплывавшие навстречу и мимо белые, в зеленых пятнах нежного мха, стволы платанов, и стайка пестрых птиц, пересвистываясь, сопровождала всадников, внося веселое оживление в пейзаж — и ничто внешнее уже не могло помочь Аннабель совладать с нервной дрожью, и оставалось только держаться, держаться из последних сил, так, чтобы никто посторонний не мог заподозрить душевных мук и метаний под панцирем королевского спокойствия… Это было почти невыносимо.
Да, первый в ее жизни бой прошел успешно, и не канули втуне тяжелейшие тренировки у Эльриха Тана, первого меча Конкордиума, и странная, ни на что не похожая учеба у Дракона… и, может быть, это сила и искусство Дракона направляли ее меч… как сила и искусство чужаков направляли меч того оборванного мальчика… Мысли об этом тоже были невыносимы. И, как дрожь, их следовало сдерживать хоть из последних сил.
ВИТО, ИЛИ ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ
В механическом цехе ремзавода стоял чад. Повизгивал вентилятор, нагнетая воздух в самодельный горн. Когда Дима вошел, Архипов как раз вынимал длинными кузнечными клещами из горна белую от жара трубу. Подержав ее секунду на весу, он стал небыстро погружать ее одним концом в ведро с машинным маслом. Звук был — как от дисковой пилы, напоровшейся на гвоздь. Фонтан масляного дыма и пара ударил вверх. Наконец, вся труба погрузилась в жидкость и багрово светилась там, остывая. Подождав немного, Архипов вынул ее, черную, маслянистую и дымящуюся, и вернул в горн. Вспыхнуло желтое пламя. Через несколько секунд он ее поднял — труба светилась темно-вишневым светом — и замер, ожидая, когда свечение погаснет. И после этого бросил с грохотом на железный лист, где в беспорядке валялись такие же и всякие прочие серо-сизые детали. Потом выключил вентилятор, обтер руки о фартук и повернулся к Диме.
— Принес?
— Сомневался? — усмехнулся Дима. — Принес. Куда высыпать?
— Даже высыпать? — Архипов огляделся. — Тогда сейчас…
Он отслонил от стены фанерный лист и положил его на пол. Дима опорожнил сумку и Татьянин рюкзак.
— О, елки, — сказал Архипов. — Теперь мы короли.
— А у тебя тут как? — спросил Дима.
— К ночи четыре штуки будет. Да вчерашних две…
— Дай мне штук несколько патронов для «ТТ».
— Добыл «ТТ»?
— Ага.
— Хорошая машинка. Сам возьми — вон в том ящике, под ветошью.
Дима заглянул в ящик. Пистолетные патроны — макаровские, похожие на орешки, и бутылочки тэтэшных — лежали частью россыпью, а частью уже в снаряженных обоймах.
— Возьму обойму, ладно?
— Ну, бери. Василенко если прикопается — отдай.
— Если успеет прикопаться…
— Поплюй.
— А что плевать? Сегодня, наверное, начнется всерьез…
— Думаешь, сегодня?
— Похоже на то.
— Тогда, Дима… Я могу попросить тебя об одной вещи?
— Проси.
— Понимаешь, я не вполне понимаю, какая роль моей Лиды во всем этом… но явно не последняя. А с другой стороны, идти тебе домой, быть там одному — не стоит. В общем…
— Поохранять Леониду?
— Да.
Интересно, подумал Дима, это просто совпадения — или кому-то-там-наверху нужно, чтобы сегодняшний приход тьмы я встречал в архиповском доме? Господи, какая разница, сказал внутри него кто-то прерывающимся голосом, какая разница, случайно это или преднамеренно, если сегодня уже все может быть кончено? Идут, может быть, самые последние часы, а ты сидишь зачем-то в этом чаду и размышляешь о ненужном… Он заставил голосок заткнуться и прислушался к организму. Страх не давил. Лежал себе где-то на дне и лежал, тяжелый, да, но тихий — как утонувший кит. Но ведь и правда — последние часы… и прожить их следует так, чтобы не было мучительно больно… В ответ на цитату заныли, застонали раны. Сволочь паук, хуже рыси…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
