на лице ни одной женщины, цивилизованной или дикой, не видел я такой беспредельной нежности. — Когда я покину тебя, о мой единственный, когда ночью, протянув руку, ты не найдешь меня рядом, вспоминай обо мне, — может быть, я недостойна омывать тебе ноги, но я очень люблю тебя. А теперь будем любить друг друга, будем наслаждаться отпущенным нам счастьем, ибо в могиле нет ни любви, ни тепла, ни ласкового слияния губ. Если там что-нибудь и есть, то только горькое сожаление о том, что могло бы быть. Эта ночь — наша, но откуда нам знать, кому принадлежит завтрашняя.
Глава VIII.
ПИРШЕСТВО И НАШЕ СПАСЕНИЕ
На другой день после этой примечательной сцены — она запечатлелась в нашей памяти не столько сама по себе, сколько тем, что она предвозвещала и предвосхищала, — нам объявили, что вечером в нашу честь будет устроено пиршество. Я пробовал уклониться под тем предлогом, что мы, мол, люди скромные, не любим пиров, но мою отговорку встретили таким недовольным молчанием, что я больше не возражал.
Перед самым закатом мне сообщили, что все уже готово, и вместе с Джобом мы вошли в большую пещеру, где встретились с Лео и его неразлучной спутницей — Устане. Они где-то бродили и ничего еще не знали о предстоящем пиршестве. Когда Устане услышала о нем, она сильно изменилась в лице. Повернувшись, она схватила за руку проходившего мимо человека и что-то спросила у него повелительным тоном. Его ответ как будто бы успокоил ее, но не полностью. Она попыталась возразить, однако этот человек — судя по его осанке, важная персона — произнес что-то сердитым тоном и оттолкнул ее, затем, смягчившись, отвел ее к костру, вокруг которого уже собралось много людей, и усадил рядом с собой; по каким-то неведомым соображениям Устане покорно подчинилась.
Костер в этот вечер был разожжен необычайно большой, вокруг него собралось три с половиной десятка мужчин и две женщины: Устане и та самая пышногрудая особа, спасаясь от которой Джоб следовал примеру своего библейского двойника[23]. Амахаггеры, как обычно, сидели в полном молчании; за спиной каждого из них торчало древко копья, воткнутое в особое отверстие в полу. Лишь двое из них были в желтоватых полотняных одеждах, остальные — в леопардовых шкурах.
— Что они затевают, сэр? — насторожился Джоб. — Опять тут эта женщина — Господи, спаси меня от ее козней! Надеюсь, она не будет ко мне приставать, ведь я же не давал ей никакого повода. До чего они все страшенные, эти дикари, у меня просто поджилки трясутся. Смотрите, оказывается, они пригласили и Мухаммеда. Эта бесстыжая разговаривает с ним очень даже вежливо и ласково. Слава богу, хоть от меня отвязалась!
Пока он говорил, женщина подошла к несчастному Мухаммеду, который сидел в углу и, весь дрожа, снедаемый недобрыми предчувствиями, по своему обыкновению, взывал к Аллаху, и повела его к костру. Араб шел с большой неохотой, упираясь: до сих пор его кормили отдельно — и такая необычная честь, по-видимому, внушала ему сильную тревогу, даже ужас. Ноги его с трудом поддерживали объемистое, плотное туловище, и я думаю, что его вынуждали идти не столько упрашивания женщины, которая вела его за руку, сколько неумолимая жестокость, воплощенная в образе огромного амахаггера с соразмерно огромным копьем.
— Все это мне очень не по нутру, — сказал я своим спутникам. — Но что мы можем поделать? Остается только быть начеку. Револьверы у вас с собой? Надеюсь, они заряжены? Если нет, зарядите.
— У меня с собой, — сказал Джоб, похлопывая по своему кольту. — Но мистер Лео вооружен только охотничьим ножом, хотя нож у него здоровенный.
Идти за недостающим револьвером было поздно, мы смело пошли вперед и уселись в общем кругу, спиной к стене.
Как только мы сели, из рук в руки стали передавать глиняный кувшин с довольно приятным на вкус хмельным напитком, который, попадая в желудок, вызывал, однако, легкое чувство тошноты; приготовлен он был из зерен грубого помола — не маисового, а маленького коричневого зерна, которое вызревает в метелках и походит на то, что в Южной Африке называют «кафрским зерном». Особого внимания заслуживал сам кувшин, один из многих сотен, которыми пользуются амахаггеры, и я хочу его описать. Эти кувшины — или вазы — все старинной выделки и разнообразной величины. Вот уже многие сотни или тысячи лет их не изготавливают в стране, а находят в горных усыпальницах, о которых я расскажу в свое время подробнее, и лично я полагаю, что они предназначались для хранения внутренностей умерших, как это делалось у египтян, с которыми прежние обитатели страны, возможно, поддерживали какие-то отношения. Лео же считал, что, как и этрусские амфоры, они являются ритуальными атрибутами. Почти все они с двумя ручками и, как я уже говорил, самой разнообразной величины — от трех футов до трех дюймов. При всем различии форм они неизменно красивы и изящны; на их изготовление использовался какой-то великолепный черный материал, неблестящий и шероховатый. В него инкрустировали стройные, очень правдиво изображенные фигурки — ничего подобного мне не приходилось видеть на древних вазах. На одних кувшинах с детской простотой и свободой были запечатлены любовные сцены, которые вряд ли одобрил бы строгий современный вкус, на других — сцены охот, на третьих — сцены увеселений, с танцующими девушками. К примеру, кувшин, из которого мы пили, был с одной стороны украшен изображениями белых охотников с копьями, преследующих слона, с другой стороны — менее искусным изображением одиночного охотника, стреляющего из лука в антилопу, то ли канну, то ли куду.
Надеюсь, что отступление, сделанное в критический момент, оказалось не слишком долгим: само пиршество тянулось куда дольше. Кувшин обходил круг за кругом, в костер вновь и вновь подбрасывали хворост, но в течение часа почти ничего больше не происходило. Никто не произносил ни слова. Все сидели молча, глядя на полыхание огня и тени, отбрасываемые мерцающими светильниками (отнюдь, кстати сказать, не древними). На полу между нами и костром лежал большой деревянный поднос с четырьмя ручками, точно такой же, каким у нас пользуются мясники, только не выдолбленный. Рядом с подносом — большие щипцы с длинными ручками, и такие же щипцы — по ту сторону костра. При виде этого подноса и щипцов я сильно встревожился. Так я и сидел, уставясь на них и на
