Оттнир первыми призвал боянских богов.
– В свидетели чистоты помыслов зову повелителя молний Ратника и Отца-солнце! Приглядите за мною с небес праведным оком, могучий Тнир и храбрый Ульстунн! Клянусь, что не оскорблю святости поединка! Быть по моим словам!
Взывай за справедливостью перво-наперво к чужим богам, чтобы ни у кого не возникло сомнений в победе. Чужих богов на ложь и лесть не купишь.
И вот на плесе остались только поединщики. Оттнир повернулся к своему берегу, задрал голову в небо, разбросал руки в стороны, о чем-то зашептался с Тниром. Безрод лишь ухмыльнулся. Куда поворачиваться? К Сторожищу? Лицом к князю? Нет уж! Повернулся к солнцу, подставил лицо. Хорошо, что солнце восходит не над Сторожищем, если смотреть отсюда с плеса. А вот о чем просить солнце, и не знает. О жизни? А чего о ней просить? Знать бы еще, что с нею делать!
Рюг подобрался, стал похож на меч. Так же холодно заблестели глаза из-под бровей, сведенных в ниточку. В рыже-седой шерсти на спине и плечах прячутся старые шрамы.
Только теперь Безрод снял рубаху, когда никого вблизи не осталось. У рюга аж глаза от удивления округлились, хотел было спросить – да вовремя язык стреножил. И ведь пожил, всякое повидал.
А дальше было то, чего никто не ожидал. Ни бояны, ни полуночники. То-то Брюнсдюр-ангенн удивится – уж он как пить дать знает в этом толк! Пусть слышат все, как поет последний осколок дружины воеводы Волочка! Пусть рюг стоит и глаза таращит! Безрод запел, а оттнир на самом деле замер, глаза вытаращил. Много храбрецов и силачей в стане на берегу реки под стенами города, но такое под силу лишь Брюнсдюру, и, выходит, не с одним – с двумя сразу схватился этот неровно стриженый боян. Меч скрестит не с кем-нибудь – с ним, Хаксэльве, что, говорят, с клинком родился. А перепеть пытается Брюнсдюра. А он просто ангенн, и этим сказано все!
– …Растворю амбары, распахну хлева,эх, вы, тары-бары растабары,напеку на целый мир добрые хлеба,эх, вы, тары-бары растабары,что судьбы мне злой жестокие удары?эх, вы, тары-бары растабары,ни за что погибну, просто так, задаромэх, вы, тары-бары растабары…
Богам песня понравилась, солнце ярко плеснуло сквозь осенние тучки, и на мгновение вернулось лето, а со стороны полуночников громыхнула запоздалая гроза.
И крикнул Безрод рюгу, чтобы тот сбросил чары переливчатого хриплого голоса:
– Эй рюг, не спи, замерзнешь!
Сивый ударил первым. От правого плеча к левому бедру. Рюг вкрутился в центр сверкающего полукруга и, в свою очередь, повел меч снизу вверх, от бедра к плечу. Поединщики встали, как начали, только местами поменялись. Разошлись на два шага, и рюг ударил первым. Двуручным хватом, сверху вниз, словно колун обрушил на полено. Над головой такие удары не встречают. Рука не удержит собственный меч, вражий клинок все равно сломит защиту и достанет голову. Отводят скользящим касанием в сторону или назад, да и не бьют подобным образом, если мало-мальски возможно получить упреждающий тычок острием в лицо. Мечи попробовали друг друга и звонко спели. Этого момента знающие люди ждут. Клинки тоже обладают голосом – каждый своим. И началась бешеная пляска с короткими перерывами. Три-четыре удара, перерыв, три-четыре удара, перерыв… Сверху, снизу, в голову, по ногам. Оттнир вперед не кидался, собственной силой не бросался, подарков не делал. Безрод, возвращая себе ратный навык, несколько раз ладонью отшлепнул рюгов меч. Этот прием бояны знали как «пощечина», он требовал изрядной наглости и тонкого расчета.
Долго такие поединки не длятся, Сивый узнал рюгу цену, и, чем быстрее все закончится, тем лучше. Еще немного, и все решит не умение, а случайность. Безрод намеренно подставился, замешкался, приготовился к боли. Рюг тут же переменил руку, бросил меч в левую и нанес резкий удар в подреберье. Сивый, не сходя с места, изогнулся вбок – меч оттнира просвистел над самыми ребрами и оставил после себя тонкий, длинный разрез, – распрямился, ударил сам. Едва встал ровно, перед глазами полыхнуло, скривился от боли и зажал рану ладонью. Рюга распорол от бедра до шеи. Оттнир сделал два неверных шага и в ручье крови рухнул наземь. Вряд ли выживет. Добивать Безрод не стал. Шатаясь, подошел к рубахе, морщась от боли, надел. Мокрая рубаха приятно легла прямо на полыхающую рану. Красиво получилось. Такого никто раньше не делал, – сам придумал. Был похожий прием, только там поединщик отгибался не вбок, а назад. Слава Ратнику, складываться вбок получается чуть не вдвое. Впрочем, уловку еще оттачивать и оттачивать. Не углядел оком – заплатил боком!
Оттнир захрипел. Сивый вложил в его холодеющую руку меч и, не оглядываясь, вошел в реку. Когда рана скрылась под водой, хотел остаться в этом блаженстве навсегда. Выбрался на берег и, стараясь не шататься, побрел вперед. Со стен восторженно улюлюкали, что-то бросали вверх, шапки, наверное, но ничего этого Безрод не видел. Глядел под ноги, чтобы не споткнуться, и считал шаги. Сам не заметил, как дошел. Не успел оглянуться – встал на княжьем дворе. Его окружили дружинные и повели себя донельзя странно. Кто глаза прятал, кто норовил по плечу дружески хлопнуть, кто угрюмо кивал в знак одобрения. Не глядя по сторонам, Безрод побрел прямиком к себе в клеть, в темноту, в сон, в забытье. Даже словом ни с кем не обмолвился, будто нет никого вокруг. Да так и есть, двор заполнен, а людей нет, воды никто не подаст. Ну и ладно, не привыкать.
Как долго пролежал – сказать некому. Едва упал на ложе, так и провалился в забытье, положив деревянный лик под больной бок. Поил свежей кровью. Когда поднялся, стало ощутимо лучше, даже озноба не было. А ведь ждал. Которые сутки пошли? Третьи?
– Вторые. – Стюжень присел на колоду, знаком велел молодцам отойти от дверей, чтобы свет не застили. – И горазд же ты спать! Только-только солнышко встает. Рубаху снимай.
Безрод покачал головой. Не сниму. Ни к чему.
– Тогда, вставай. Иди в свет.
Сивый встал и покачнулся. Сделал неверный шаг, второй, третий, встал в дверях. Оперся о створ. Всем тяжело дались эти сутки. Потрепали защитников. Кое-кого даже Безрод не увидел, не обращавший на дружинных особого внимания.
Недавний поединщик вышел во двор. Раненые лежали в дружинной избе, откуда не стихая неслись проклятия, ругань и стоны, оттуда же вынесли умершего от ран воя. Безрод рухнул на завалинку, уронил голову на колени и уснул бы, гори все ярым огнем, если бы Стюжень за плечо не потрепал.
– Князь ждет. Вставай.
– Чего ему?
– Сам скажет.
– А полезут когда?
– По-разному. Когда ночью, когда днем. Вот солнце встанет, и полезут.
Стюжень протянул руку, Безрод отстранился. Слава богам, руки-ноги на месте. Сам встал. А что в глазах звезды забегали, эка невидаль! Не первый раз и не последний. Опять по ступеням на стену подниматься! Ворожец шел следом и чему-то улыбался. Стюжень тоже осунулся, но ему худоба – что камню зубило. С боков обтешет, сердцевину откроет. И стал верховный еще больше похож на валун. Здоров же седобородый!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
