Однажды вечером после наших выступлений я пошла с ним в гостиную, скрыв это от матери, уверенной, что я сплю. Сначала Ромео казался счастливым и вполне удовлетворенным чтением своих ролей и замечаниями об искусстве и театре, а я радовалась, прислушиваясь к его словам, но постепенно я увидела, что он чем-то взволнован и, точно страдая, временами вдруг замолкает. Он сжимал кулаки и казался больным настолько, что иногда его прекрасное лицо подергивалось судорогой, глаза казались воспаленными, а губы, которые он кусал до крови, сильно вспухшими.
Я также чувствовала себя больной, у меня кружилась голова и во мне поднималось желание, которому трудно было противиться, желание все ближе и ближе прижиматься к нему. Наконец, потеряв всякое самообладание и словно охваченный безумием, он поднял меня и понес в спальню. Когда мне стало ясно, что со мной происходит, меня охватил испуг, смешанный с восторгом. Сознаюсь, что первым впечатлением моим был отчаянный страх, но затем страшная жалость к его страданиям помешала мне бежать от того, что сперва было сплошным мучением.
Ранним утром мы вдвоем покинули гостиницу и, наняв одну из редких парных колясок, которую можно было найти на улице в такое время, уехали за несколько миль от города. Мы остановились в крестьянской избе, где жена хозяина нам предоставила комнату со старинной двуспальной кроватью. Целый день мы провели в деревне, причем Ромео не раз пришлось успокаивать мои крики и осушать мои слезы.
Боюсь, что в этот вечер мое выступление было очень неудачным, так как чувствовала я себя глубоко несчастной, но, когда после него я встретила Ромео в нашей гостиной, он оказался в таком блаженном состоянии радости, что я была вполне вознаграждена за свои страдания и только желала начать все сначала. Он постарался меня убедить, что в конце концов я узнаю рай на земле, и, действительно, его предсказание скоро исполнилось.
У Ромео был чудный голос; он пел мне цыганские песни и песни своей страны и учил их словам и значению. Александр Гросс устроил мне парадный спектакль в Будапештской опере.
Этим спектаклем закончился будапештский сезон, и на следующий день Ромео и я скрылись на несколько дней в деревню, где жили в крестьянской избе. Мы впервые узнали счастье провести целую ночь в объятиях друг у друга, а утром, проснувшись на заре, я испытала невыразимую радость видеть свои волосы, спутавшимися с его черными душистыми кудрями, и чувствовать его руки вокруг своего тела. Мы вернулись в Будапешт, и первым облаком на нашем небе было горе моей матери и возвращение из Нью-Йорка Елизаветы, которая, казалось, считала, что я совершила преступление. Обе так невыносимо волновались, что я их убедила отправиться в маленькое путешествие по Тиролю.
Тогда, как и позже, я убедилась, что как бы ни были сильны ощущение или страсть, мой рассудок всегда работал с молниеносной и изощренной быстротой. Поэтому я никогда не теряла голову; наоборот, чем острее было чувственное наслаждение, тем ярче работала мысль, и когда она достигала такого напряжения, что разум начинал непосредственно критиковать чувства, заставляя разочаровываться в удовольствиях, которых требовала жажда жизни, и даже оскорбляя их, столкновение становилось настолько резким, что вызывало стремление воли усыпить себя, чтобы притупить бесконечные нежелательные вмешательства рассудка. Как я завидую тем натурам, которые способны целиком отдаваться сладострастию минуты, не боясь сидящего наверху критика, который стремится к разъединению и настойчиво навязывает свою точку зрения, когда его не просят, чувствам, которые бушуют внизу.
И все же наступает мгновение, когда рассудок кричит, сдаваясь: «Да! Я признаю, что все в жизни, включая и твое искусство, призрачно и глупо по сравнению с сиянием этой минуты, и ради нее я охотно отдаюсь разврату, уничтожению, смерти». Это поражение рассудка является последней конвульсией и опусканием в ничто, ведущее разум и дух к серьезнейшим бедствиям.
Итак, познав желание, постепенное приближение высшей точки безумия этих часов, безумный и окончательный порыв последней минуты, я уже не беспокоилась о возможной гибели моего искусства, об отчаянии матери и о крушении мира вообще. Пусть судит меня тот, кто может, но скорей пусть винит Природу или Бога за то, что Он сотворил эту минуту более ценной и более желанной, чем все остальное во Вселенной, что мы с нашими познаниями можем пережить. И понятно, что чем выше взлет, тем сильнее падение при пробуждении.
Александр Гросс устроил мне турне по Венгрии. Я давала спектакли во многих городах, в том числе в Зибенкирхен, где произвел на меня сильное впечатление рассказ о семи повешенных революционных генералах. На большой открытой поляне за чертой города я создала «Марш» в честь этих генералов под героическую и мрачную музыку Листа.
В течение всей поездки по этим маленьким венгерским городам публика устраивала мне восторженные овации. В каждом городе по распоряжению Александра Гросса меня ожидала коляска, запряженная белыми лошадьми и полная белых цветов. Я садилась в нее и ехала по всему городу под крики и приветствия толпы, словно молодая богиня, спустившаяся из другого мира. Несмотря на блаженство, которое давало мне искусство, несмотря на поклонение толпы, я постоянно страдала от желания увидеть моего Ромео, особенно по ночам, когда оставалась одна. Я чувствовала себя готовой отдать весь свой успех и даже свое искусство ради того, чтобы на одну минуту быть снова в его объятиях, и я страдала, ожидая дня возвращения в Будапешт. Этот день наступил. Ромео встретил меня на вокзале. Его пылкая радость была несомненна, но я заметила в нем странную перемену. Он мне сообщил, что собирается выступить в роли Марка Антония и уже приступил к репетициям. Неужели перемена роли могла так повлиять на этот сильный артистический темперамент? Не знаю, но только знаю, что первая наивная страсть и любовь моего Ромео изменилась. Он говорил о нашей свадьбе как о чем-то окончательно решенном и даже повел меня смотреть квартиры, чтобы решить, где нам поселиться. Осматривая квартиры с кухнями, но без ванн, и поднимаясь по бесконечным лестницам, я была охвачена холодом и почувствовала какую-то тяжесть.
– Что мы будем делать, живя в Будапеште? – спросила я.
– У тебя каждый вечер будет ложа, – ответил он, – и ты будешь ходить смотреть мою игру. Ты научишься подавать мне реплики и поможешь работать.
Он читал мне роль Марка Антония, но теперь весь его интерес сосредоточился на римском народе, а я, его Джульетта, отошла на второй план.
Однажды во время длинной загородной прогулки, сидя возле стога с сеном, он спросил меня, не думаю ли я, что лучше было бы продолжать мою карьеру и предоставить ему заниматься своей. Это не были его буквальные слова, но смысл был таков. Как сейчас помню стог сена, луг, расстилавшийся перед нами, и холодную тоску, сжавшую сердце. В тот же день я подписала контракт с Александром Гроссом в Вену, Берлин и другие города Германии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
