Пока я стоял и раздумывал, за спиной запищал домофон. Обернувшись, я увидел давешнюю старуху: высунув голову из дверей, она смотрела на меня с подозрением, вздёрнув нос, который лет эдак двадцать назад я мог бы счесть хорошеньким.
— Уже ухожу, — я примирительно поднял руки. Ссориться не хотелось: ну её к чёрту эту милицию. — Простите ещё раз.
Вести себя нужно как можно вежливее, иначе Контора по обращению мигом поймёт, кто это там хулиганит, и перекопает весь район. В голове до сих пор звучало:
«…Люк открою, полезу домой. Не жалейте меня, я прекрасно живу, Только кушать охота порой».
— Заходи, — сказала старуха и открыла дверь пошире.
Я замешкался. Это было странно.
— Да не надо, наверное. Я пойду…
Но старуха всё восприняла по-своему.
— Ишь, стеснительный какой, — насупилась она. — Заходи давай!
Её голос пробудил во мне маленького мальчика, которого родители загоняли домой после прогулки. Был, конечно, определённый риск какой-нибудь пакости, но я решил, что побыть в тепле еще несколько минут мне точно не повредит.
Мы поднялись на второй этаж, и я смог, наконец, рассмотреть благодетельницу. Она принадлежала к числу женщин, которые в старости не распухают безобразно, а наоборот, высыхают до состояния вяленой воблы. Несмотря на поддерживающий аппарат, она еле шла, опираясь одной рукой на перила, где какой-то малолетний хулиган нацарапал бессмертное «Миша+Катя=любовь», а другой — на трость, которой не так давно меня колотила.
Я предложил помощь, но старуха лишь фыркнула.
Понимаю.
Сам бы, наверное, побрезговал.
Когда я вошёл в квартиру, по коже пробежали мурашки: от атмосферы и ассоциаций, которые она вызвала.
В тесной полутёмной прихожей-коридоре тихонько тикали механические часы, а слева из кухни доносились приглушённые голоса. Заглянув, я увидел, что по маленькому телевизору, накрытому сверху вязаной салфеткой, шёл какой-то современный сериал: что-то про войну, любовь и шпионов. «Наши», разумеется, с трудом, но побеждали. Пахло выпечкой, тяжёлыми духами, пылью и старой одеждой. На потемневшем от времени деревянном трюмо лежала куча мелкого хлама, а на зеркале я заметил цветную фотографию женщины, очень похожей на хозяйку. На пуфике покоились старые газеты.
Поток воспоминаний захлестнул меня.
Я немало прожил в Новом Союзе и успел понять, что при всём настойчивом копировании внешних признаков, названий и лозунгов это было другое государство. Все настолько хорошо делали вид, будто мы живём в том самом Союзе, что, в конце концов, игра прижилась — и люди на самом деле в это поверили. Фальшь сквозила во всём, многие детали были словно пародией на самих себя, но тут, в этой самой квартире, расположенной в одном из новых районов разрушенной Москвы, я, наконец, почувствовал себя как дома, в детстве.
Тут, чёрт возьми, даже пахло так же, как у моей бабушки.
— Иди в ванную! — проворчала старуха. — Разувайся только! — из-под трюмо, заваленного старой косметикой, лекарствами и исписанными бумажными листочками, появились пыльные растоптанные тапочки.
Я снял пальто и огляделся в поисках крючка, на который его можно было бы повесить, но у меня его вырвали и бросили на пол у двери.
— Постираю! Пошли! — старуха загнала меня в ванную и, отодвинув шторку, объяснила не терпящим возражений тоном школьной учительницы. — На стену не лей, плесень мне тут не нужна! Тазики на пол выставь! — тонкий коричневый палец ткнул в старые тазы, сделанные, судя по толщине, из танковой брони. — Шампунь и мыло в шкафчике! Мочалку бери синюю! Будешь выходить — под ноги постели тряпку! — хозяйка зацепила клюкой кусок полосатой ткани, в котором я узнал старый халат. — И воды чтоб немного! Переодёвку сейчас дам. И не вздумай мне тут! — погрозила она мне и вышла.
Хотелось закрыться, но я не обнаружил ни крючка, ни шпингалета, поэтому, пожав плечами, сбросил на пол грязное вонючее тряпьё, в которое превратилась одежда, осторожно размотал бинт, и, забравшись в ванную, включил воду, да погорячее. Я с наслаждением отскребал грязь, пока не вскрикнул, увидев, что ко мне за шторку просунулась дряблая рука, которая принялась закручивать вентиль.
— Я говорила, чтоб воду не лил!
— Эй! — не сдержал я гневный возглас. — Я тут вообще-то без одежды!
— Чего я там не видала? — проворчала хозяйка и скрылась.
Когда я вылез и осмотрел голову, на которой белел послеоперационный шрам, уже успевший немного затянуться, то заметил, что моя одежда вместе с пистолетами в карманах исчезла, зато появилась табуретка с каким-то белым мужским бельём и трико с дыркой между ног. Одежда была великовата и пахла затхлостью, но всё равно я был чертовски за неё благодарен.
Зачем старуха это делала? Я решительно не понимал и оттого чувствовал себя неловко.
После того, как я вышел из ванной, туда сразу же ворвалась хозяйка.
— Я же говорила, на стену не лить! — проворчала она.
— Простите, — промямлил я. — Я старался.
— Старался он… — уничтожающе посмотрела на меня старуха и стала вытирать стену той же тряпкой, на которой я стоял минутой ранее. Получалось у неё плохо — спина практически не разгибалась.
— Давайте помогу, — предложил я, но ответом меня не удостоили.
После проверки ванной хозяйка отвела меня на кухню, усадила за стол и поставила дымящуюся тарелку ароматного борща. Очень быстро рядом появилась стеклянная банка с искусственной сметаной, блюдце со свежими пирожками и пара кривых бледных огурцов.
От острого чувства благодарности перехватило дыхание.
— Спасибо огромное, — выдавил я, наконец.
— Ешь-ешь, — в этот раз голос хозяйки прозвучал без привычных мне командирских ноток, но я подчинился куда охотнее.
Это был самый вкусный борщ в моей жизни — и не потому, что я был голоден. Поначалу я пытался сдерживаться, но очень быстро потерял контроль и поглощал эту вкуснотищу, урча от удовольствия и хлюпая. Пирожки оказались с картошкой и, как только что борщ, открыли для меня новые горизонты вкуса привычного блюда. Мягчайшее тесто, которое таяло во рту, картошечка с лучком внутри — боже мой, я хотел бы быть внуком этой вредной старушенции. Расправившись со всем, что было предложено, и откинувшись на спинку деревянного стула, я горячо и многословно поблагодарил хозяйку.
— На здоровье, — коротко ответила она.
— Почему вы вернулись? — задал я, наконец, давно вертевшийся на языке вопрос.
— Да у нас тут часто шарятся всякие. Но ты единственный, кто извинялся и прощения просил. Интеллигент, вроде. Да и жалко стало. Котов-то кормлю, хоть соседи и не дают, а тут человека выгнала.
— Спасибо, — сказал я ещё раз. — Даже не знаю, как вас благодарить… Э-э… — я замешкался, поняв, что до сих пор не знаю имени хозяйки.
— Зинаида Григорьевна.
— …Зинаида Григорьевна, — улыбнулся я.
— Что с тобой случилось-то? Пальто хорошее. Да и остальной костюм тоже, вроде, ничего. Приличный человек, вежливый. А в грязи и у батареи вертится.
— Не помню, — я пожал плечами, стараясь, чтобы это выглядело как можно искреннее, и прикоснулся в голове. — В больнице очнулся. А там и так мест нет. Лежал в коридоре, а потом надоело на казённых харчах. Сбежал, думал, вспомню что. А вот, не вспомнил.
— Складно излагаешь, — Зинаида Григорьевна сощурила правый глаз, и я почувствовал себя на допросе. — Ладно, допустим.
— Я не хочу вас стеснять, — помотал я головой. — Как только высохнет одежда, я уйду. Спасибо, вы и так много для меня сделали, — я только что понял, что своим присутствием в квартире обрекаю хозяйку на неприятности.
— Ишь, уйдёт он, — в голос вернулись знакомые мне ворчащие старческие нотки. — Так сделаем: на сегодня можешь остаться, я тебе в зале постелю. Но дверь запру, чтоб не баловал! — я решил не уточнять, зачем Зинаиде запирающаяся дверь в зал при отсутствии шпингалета в ванной. — А завтра пойдёшь работу искать. Одёжа не успеет высохнуть, небось, я тебе старую дам, дедову.
— Спасибо, — я горячо закивал. — Спасибо огромное.
«Интересно, куда она дела мою одежду и пистолеты?»
— А пока — удружи-ка бабке. Надо по дому кой-чего. Я-то сама сделать не могу, хожу еле-еле…
Разумеется, я согласился помочь, и в итоге Зинаида гоняла меня по дому весь день и вечер, так что борщ и мытьё я отработал сполна. Для начала я разгрёб и выбросил старые громоздкие штуки, которыми был забит весь балкон. На помойку пришлось вынести несколько больших коробок всякого барахла. Каждую вещь Зинаида, казалось, отрывала от сердца и решалась выбросить, только если понимала, что она ей совсем не нужна и в ближайшие несколько лет точно не пригодится. Старые электронные детали, треснувшая посуда, безнадёжно сломанная старая газовая плита — всё это я, облачившись в «дедово» и скрывая лицо шарфом, оттаскивал на помойку.
