в этот сумасшедший дом, он тут же станет, с точки зрения нацистов, преступником. Поэтому ему нужно получить другое гражданство – либо путем усыновления, либо поселившись в другой стране»[93].
Поначалу ссылка казалась идиллией. Старый друг Ишервуда по Институту Фрэнсис арендовал крошечный остров у греческих берегов и пригласил любовников пожить у него. Устроившись в палатке, Ишервуд с чувством писал: «Хайнц – моя единственная опора. Благодаря ему всё можно стерпеть. Когда он плавает, он издает звук „цык! цык!“ – похоже на крокодила из „Питера Пэна“»[94]. Он думал, что сможет привезти Хайнца в Англию, и отправился домой в одиночку, надеясь воссоединиться с ним в порту Харидж. Но когда они с Оденом пришли встречать паром, Хайнца они не увидели. В конце концов Ишервуд нашел его на допросе в помещении таможни. Оказалось, проблема была в письме от Кристофера, которое было у Хайнца с собой. «Письма такого рода мужчины обычно пишут своим возлюбленным»[95], – заявил сотрудник таможни, оглядывая их обоих. Въезд Хайнцу запретили. Разгневанный, униженный Ишервуд впервые понял, почему быть геем – значит принадлежать к племени. Отныне его ориентация значила для него больше, чем верность какому-либо гражданству.
Следующие четыре года любовники скитались по Европе, меняя страну каждый раз, когда у Хайнца истекала виза или разрешение на проживание, постоянно пытаясь купить ему новое гражданство. Тридцать дней тут, тридцать дней там, вечные перепалки из-за денег, вечно взаперти. Они жили в Чехословакии, Австрии, Греции, Франции, Англии, Голландии, на Гран-Канарии и Тенерифе, в Испании, Марокко, Дании, Бельгии, снова в Голландии, Люксембурге, Португалии, снова в Бельгии, снова во Франции, снова в Люксембурге. Веселые каникулы превратились в кошмар и отсчитывание неумолимо утекающих дней разрешенного проживания. Они играли в азартные игры и ссорились, заводили целые зверинцы животных в надежде на чувство оседлости, чтобы в очередной раз оставить всё и уехать.
В конце концов Хайнца депортировали из Люксембурга как нежелательное лицо. Ему пришлось вернуться в Германию, где его немедленно арестовали за уклонение от службы, привлекли к суду за гомосексуальные связи и в июне 1937 года назначили наказание за акты взаимного онанизма, совершенные в четырнадцати странах и Германском рейхе. Ему повезло: шесть месяцев в тюрьме, год в трудовом лагере и два года в армии. Каким-то чудом он пережил войну.
В последние годы перед войной все приобретенные сексуальные свободы в Германии были быстро упразднены, и на замену им пришли евгенические и откровенно геноцидальные законы, которые дали государству небывалый контроль над тем, каким сексом люди занимаются и какие дети у них рождаются. Двадцать шестого мая 1933 года, через тринадцать дней после того, как Кристофер с Хайнцом сели на поезд до Праги, в уголовный кодекс вернулись параграфы 219 и 220, запрещавшие любое просвещение касательно абортов. Четырнадцатого июля 1933 года с законом о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями была введена обязательная стерилизация населения, страдающего болезнями, предположительно передающимися по наследству, в том числе эпилепсией, шизофренией и глухотой. К концу войны принудительной стерилизации подверглись четыреста тысяч людей. Тогда же был существенно ограничен доступ к контрацептивам и абортам; исключение составляли расовые и евгенические показания. Двадцать девятого июня 1935 года был значительно расширен параграф 175 (увы, полностью его отменили только в 1994 году). Двадцать шестого октября 1936 года Гиммлер основал Бюро по борьбе с гомосексуальностью и абортами. Четвертого апреля 1938 года вышла директива гестапо, по которой мужчин, осужденных за гомосексуальность, следовало отправлять в концентрационные лагеря.
После того как в сентябре 1939 года началась война, запреты ужесточились. В 1941 году полицейское постановление ограничило «импорт, производство и продажу любых материалов и инструментов, используемых для предотвращения или прерывания беременности»[96], за исключением презервативов, необходимых для сдерживания распространения венерических болезней в армии. В 1943 году была введена смертная казнь за аборт в случае, «если нарушитель данными деяниями неоднократно ставил под угрозу выживание германского народа»[97], хотя тайные директивы разрешали делать аборты проституткам, неарийцам и женщинам, забеременевшим от иностранцев. Позже в том же году принудительным абортам стали подвергаться заключенные в трудовых лагерях, носящие в себе «недостойный»[98] плод.
Фуко может сколько угодно насмехаться над борцами за сексуальные реформы за их веру в то, что отсутствие сексуальных ограничений автоматически ознаменует начало эры свободы. Однако, к сожалению, верно и обратное утверждение. Сексуальная свобода опасна и непокорна. Не случайно авторитарные режимы и тогда, и сейчас набрасываются на гомосексуальность и аборты, пытаясь заключить каждый гендер в строго заданные рамки и заставить выполнять репродуктивные обязанности, и не случайно подобные запреты предшествуют более бесчеловечным актам – чисткам и геноциду.
Грядущие ужасы во многом предвосхитила судьба самого Института. Утром 6 мая 1933 года к дому на Ин-ден-Цельтен под несуразное сопровождение духового оркестра подъехали грузовики. Эрвин Хансен подбежал к окну и увидел группу налетчиков из примерно ста студентов-нацистов, набранных из Института физической культуры. Он крикнул им, что откроет дверь, но они вместо этого ее выбили и хлынули внутрь; табличка на латыни над их головами гласила: «Священный для любви и для печали».
Сохранилась фотография, сделанная тем утром; на ней налетчики идут строем перед зданием Института, все в одинаковых аккуратных униформах из белых рубашек и брюк-кюлотов. Вот они: правильные, вышколенные тела, готовые вершить правосудие над дегенератами и извращенцами; в репортаже нацистской газеты события того дня назвали дезинфекцией «отравленного заведения»[99] Хиршфельда. Внутри здания налетчики бесновались как могли: выливали чернила на рукописи и играли в футбол фотографиями трансвеститов, однажды так впечатливших Маргарет Сэнгер своей осанкой и благородством. Во второй половине дня сюда прибыли штурмовики и тщательно проинспектировали библиотеку. Они погрузили в грузовики десять тысяч книг вместе с бронзовым бюстом Хиршфельда, выполненным на его шестидесятилетие.
Четыре дня спустя после заката солнца тысячи людей собрались на площади Опернплатц между Берлинской государственной оперой и библиотекой Берлинского университета для первого и самого известного публичного сожжения книг. Тем вечером горело тридцать четыре костра – в каждом из университетских городов Германии, но в Берлине был самый большой. Друг на друга водрузили и подожгли паллеты, набитые невероятной коллекцией книг Хиршфельда о сексуальности, томами о трансвеститах и людях неопределенного гендера, журналами о сексологии, контрацепции и свободном выражении любви.
На кадрах, снятых студией «Пате», мы видим силуэты студентов с флагами на фоне костров, марширующих под аккомпанемент еще одного духового оркестра. Под одобрительные возгласы студенты и штурмовики передают книги по цепочкам рук и швыряют их охапками в пламя, но когда камера переходит на лица в толпе позади них, они кажутся напряженными и застывшими. Заговорил Геббельс. Ишервуд, который был там, крикнул было: «Позор!» – но очень тихо. Как и все, он боялся. Бюст Хиршфельда насадили на кол и вынесли на показ толпе. Когда через несколько дней Хиршфельд увидел репортаж в парижском
