Председатель: Я бы попросил не касаться личностей.
Присяжный поверенный Александров: Спрашиваю затем, почему она заключает об испуге евреев. "Потому,-- говорит,-- что они торопились",-- вот вам и объяснение испуга евреев. "Подумала,-- продолжает свидетельница,-- что у еврея в сумке дитя",-- но она подумала это на другой день, когда узнала о пропаже Сарры.
Господа судьи! Полтора дня мы слышали всех этих свидетелей, изучали звуки, ими слышанные. Мы были в душной атмосфере тяжкого уголовного преступления; мы видели перед собой эти арестантские халаты, эти лица, изможденные одиннадцатимесячным тюремным заключением; над ними грозной тучей нависло обвинение, оно готово было разразиться каторгой. Не до шуток и смеха было. Но когда чрез несколько дней настоящий процесс станет минувшим делом, когда к нему можно будет подойти с безмятежностью постороннего наблюдателя, когда можно будет спокойно взглянуть на эту страницу процесса, занявшую у вас полтора дня, что-то странное предстанет воображению наблюдателя. Предстанет взору какой-то комический дивертисмент, как будто для развлечения, для успокоения нервов вдвинутый в страшную уголовную драму; какой-то юмористический листок среди страниц уголовного дела о кровавом преступлении. И под этим юмористическим листком вас приглашают подписать приговор, присуждающий несколько человек к каторге.
Обратимся теперь к другим свидетелям, которые тоже могли бы слышать детские крики и стоны, но которые их не слышали. Самсон Гогечиладзе говорит, что детских криков не слышал, хотя и был близко около евреев, прошел с ними несколько шагов и слышал лишь, что козел блеял. Правда, обратил он внимание на какое-то движение в еврейской сумке. Он полюбопытствовал узнать, что движется в сумке. Ему отвечали, а может быть, и не отвечали, что в сумке гуси. Да ведь они подохнут, предупреждает он; пусть подохнут, отвечают ему. Очевидно, любопытство Гогечиладзе не интересовались удовлетворить, отвечали как попало. Двигалось ли что-либо в сумке или не двигалось, важно то, что если бы то было движение ребенка, желающего высвободиться из сумки, Гогечиладзе не успокоился бы на объяснении, что в сумке гуси. Илихо Комушадзе тоже встретил евреев, но не мог заметить, что было у них в сумке; с козлом евреи ничего не делали, его за ухо не трепали, хворостиной не били, детских криков свидетель не слыхал. Давид Анасашвили -- свидетель случая покупки евреями гуся на дворе Нателя Капуршвили. Один из евреев вошел во двор; началась торговля; хозяйка просит за гуся 1 руб. 20 коп., еврей дает только 40 копеек. Товарищи его торопят домой, советуют дать за гуся 80 копеек; и, наконец, гусь куплен. Анасашвили и Капуршвили видят других евреев, остановившихся в ожидании покупки их товарищем гуся, видят у них козла, слышат, что козел постоянно кричит, но детских криков и стонов не слышат. Евреи торопятся, но тем не менее ждут, пока товарищ окончит покупку гуся. И это в то время, когда, по мысли обвинения, евреи везли Сарру, когда каждую минуту они рисковали быть открытыми, изобличенными в тяжком преступлении, когда ежеминутно можно было опасаться предательского для них крика и стона заключенного в сумку ребенка. Есть ли смысл в спокойном торге из-за гуся в то время, когда все мысли должны быть заняты сокрытием коварно похищенного ребенка? Евреи въезжают в Сачхеры; их встречает Бичия Душиашвили, старшина, представитель полицейской власти; он разговаривает с евреями, но никаких детских криков из их сумок не слышит. Обратите, господа, внимание на план местечка Сачхеры и заметьте ту дорогу, по которой ехали домой евреи; вы увидите, что они ехали по самой людной улице Сачхер. Это преступники-то, везущие с собою опасную ношу! Князь Абашидзе, полицейский пристав, объяснил, что путь, по которому ехали евреи по Сачхерам, наиболее отдален от еврейского квартала и что они могли, если бы пожелали, проехать совсем другой дорогой, которая даже не была дорогой, более длинной, там, где не было домов, где следовательно, стоны и крики ребенка никто бы не услыхал. Удивительное пренебрежение к опасности, в которой евреи не могли не находиться, которую они не могли не сознавать, если верить прокурору, что они везли похищенную Сарру.
В каком положении могла находиться Сарра Модебадзе, когда ее везли в сумке? Была ли она герметически закупорена? Тогда она задохлась бы очень скоро, и криков из сумки никаких не могло быть. Было ли ей просторна в сумке? Но тогда она старалась бы высвободиться, кричала бы, рвалась наружу; ведь находясь в таком опасном положении, Сарра, которой было 6 лет и которая не могла не сознавать его, напрягла бы все свои, хотя бы детские, усилия, кричала, звала на помощь, рвалась из сумки, прогрызла бы ее, наконец, и дала бы о себе знать более ярким способом, чем звуки, которые можно было принять и за голос ребенка, и за блеяние козла. Очевидным представляется, что в сумке у евреев был и кричал не ребенок, а козел. Молодое животное, в полной неизвестности за предстоящую ему будущность, в тоске, может быть, о покинутых полях своей родины, стесненное в своих движениях, предпочитавшее побегать, пощипать траву, скучавшее, очевидно, непривычным для него положением пассажира, выражало свое огорчение в жалобных криках, пискливом блеянии и тому подобных звуках. Развлекали себя на его счет и спутники его; то хворостиной его ударят, то ухо закрутят. Bee делалось начистоту, по душе, и никто не ждал грозного обвинения. Были с евреями индейки, куры и гуси, и эти не ощущали надобности оставаться безгласными. Вот правдивое соображение о происхождении тех звуков, которые стали вдруг звуками и стонами ребенка, как только разнеслась весть о Похищении Сарры.
Покончим с комической страницей дела; впереди предстоит что-то, по-видимому, серьезное: это событие в доме предводителя дворянства князя Церетели. Что-то необычайное слышится, напоминающее как будто событие из первых веков христианства. Еврей, только что покинувший своих единомышленников, бежит в ближайший дом, дом предводителя дворянства и громким криком заявляет, что пришел открыть сердечную тайну, говорить о замученном христианском ребенке. Так и ждешь какого-то великого события, воочию совершающегося обращения еврея в последователя Христа. Пред этим евреем не разверзлись небеса, он не слышал голоса: "Савле, что гониши!",-- но он только что окончил пасхальную трапезу со своими друзьями, он знает за ними преступление, возмутившее его совесть, отвратившее его от прежних убеждений; пред ним открылся свет истины, и он идет обличать великое преступление своих единоверцев. Еврей потонул в человеке, и этот человек с раскаянием, с желанием порвать с своим прошедшим, с желанием, может быть, полного обновления, приходит исполнить великий нравственный долг. Прибегает Еликашвили и садится на землю. Несколько раз неистово кричит он: "Подайте мне предводителя дворянства!" Предводителя нет. У Еликашвили любопытствуют, на что ему предводитель? Сидя на земле все в том же положении, продолжает кричать Еликашвили, кричит так, что на крик сбегаются люди с разных сторон, кричит без всякой надобности, кричит, когда с ним говорят обыкновенным голосом, и все кричит: подайте мне предводителя, я хочу открыть сердечную тайну! Пьян был Еликашвили, закрадывается во мне подозрение, по всему видно, что пьян. Спрашиваю свидетелей. Нет, говорят, мы стояли близко, никакого винного запаха не было слышно. Что же, может быть, у свидетелей обоняние не особенно сильно, но из этого еще не следует, чтобы Еликашвили не был пьян. Мы его прогоняли, говорят свидетели, хотели удалить со двора. Зачем же вы прогоняли, спрашиваю, человека, который пришел по серьезному делу, охотно разговаривает с вами, хочет открыть сердечную тайну? Предводителя нет, положим, но Еликашвили вам беспокойства не причиняет? Напротив, он должен был возбуждать ваше внимание, любопытство, мы могли ждать от него рассказа о важном событии. Зачем же было гнать со двора? На этот вопрос удовлетворительного ответа не получаю. Справляюсь у местного старшины, имея в виду, что в день происшествия праздновалась пасха, что Еликашвили был на праздничном обеде и что весьма возможно некоторое с его стороны послеобеденное возбуждение. Бичия Душиашвили, свидетель, вызванный обвинением, говорит: "Да, М. Еликашвили человек вообще не пьющий, но изредка раза два-три я видел его пьяным. В день пасхи он напился. Он обедал в этот день в еврейском доме, поблизости двора предводителя дворянства, затеял там драку, гнался с деревянным подносом за одним евреем; позвали проходившего мимо старшину, тот вступился, связал Еликашвили, но через несколько минут он развязался и, ругаясь, побежал в дом предводителя". Вот объяснение события с Еликашвили, и если он действительно даже говорил о замученном ребенке, то и в этом нет ничего удивительного, так как еще накануне все Сачхери знали о пропаже Сарры и о том, что ее похищение приписывается евреям.
