Запрещенный реализм Путина
…Надо сказать, что до сих пор ни одного внятного слова по поводу постмодернистских, постпозитивистских теорий наши международники ни в МГИМО, ни где-то еще произнести просто не способны. Это превышает их интеллектуальные возможности. Заседая на занятиях, посвященных постпозитивизму в международных отношениях, они рассказывают об опере Сорокина, о постмодернистском искусстве, о Гельмане, о «Пусси Райот», о черт-те чем, только не о постпозитивизме. Потому что это по каким-то причинам остается за пределом их интеллектуального аппарата.
В отношении постмодернизма в России существует большой спектр точек зрения, и все они неверны.
• Одни говорят, что это прекрасное явление, и в нем ничего не понимают.
• Другие говорят, что это ужасное явление.
• Третьи говорят, что оно и так само собой разумеющееся.
• Четвертые — что его вообще не существует.
Все четыре точки зрения абсолютно неверны, потому что основываются просто на неспособности к определенным когнитивным стратегиям. Нет достаточных знаний западноевропейского интеллектуального процесса ХХ века в силу того, что мы были от него отгорожены советским временем. И давайте мы простим наших коллег-международников в их неспособности создать внятную российскую версию постпозитивистских отношений, отсутствие у нас феминистского направления, отсутствие внятных конструктивистов, которые излагали бы Вента. И, как бы сказать корректно, этого нет и не может быть в силу того, что постпозитивизм требует очень фундаментального опыта позитивизма. Постмодернизм требует проживания модерна. Такого полноценного, полновесного модерна. Прохождения различных когнитивных и гносеологических баталий в рамках философских парадигм, изучение самых разных гуманитарных дисциплин в двадцатом веке, прохождения вместе с Западом этого пути — ХХ века (а это очень серьезный путь).
И вот на выходе из этого процесса, такого роскошного, полного и саморефлексирующего модерна появился постмодернизм. Это следующая стадия рефлексии. Но если первая стадия, предшествующая, не пройдена, то о какой следующей стадии мы можем говорить? Поэтому было бы совершенно нормально, если бы в процессе модернизации после постсоветского периода мы не знали бы ничего о постпозитивистской теории международных отношений. И у нас они не изучались, и никто в них ничего бы не понимал.
Кстати, интересная вещь. Мы говорим о нашей стране. А у меня была очень любопытная встреча с переводчиком моих текстов о теории многополярного мира, моей книги, на французский язык. Буквально пару недель назад, во Франции. Вдруг мне этот переводчик, специалист в международных отношениях, говорит: «Вы знаете, вы, русские, так прекрасно знаете постпозитивизм. А у нас во Франции, в отличие от вас, все ограничивается только реализмом, либерализмом и неомарксизмом. Мы совсем не знаем этих идей. Они у вас так хорошо изложены, это замечательно. Мы ругаем вас, а вы все, русские, такие молодцы. Как вам везет, что у вас так хорошо развиты международные отношения, а у нас, бедных французов, постпозитивизму должного внимания не уделяется».
Это я говорю к чему? К тому, что некоторое мое раздражение относительно наших российских ученых, которые не знают постпозитивизм в международных отношениях, может быть, необоснованно, поскольку французские специалисты говорят, что и они его плохо понимают и знают. Хотя Франция — это родина постмодернизма, обратите внимание. И там достаточно мощно развивается и социология. Роман Аарон вообще является классиком социально-политической мысли Франции. То есть социологические измерения там крайне развиты. Бурдье — француз. Вообще, социология — это французское явление в Дюркгеймовском оформлении. Поэтому не будем так уж ругаться, и снисходительно относиться к нашей школе. Мы прогуляли по уважительным причинам. У нас было семьдесят лет закономерного отпуска. Мы были вне европейской культуры, к лучшему или к худшему, мы где-то отсутствовали, отлучились.
Ладно, отлучились. Но как должно было происходить восстановление, как я уже говорил, классической модели международных отношений?
У нас должно было сложиться две школы:
• одна из них говорила бы — Россия превыше всего;
• другая — демократия превыше всего.
И эти две школы должны были с 91-го года обсуждать между собой две модели: реализм и либерализм. Все совершенно в отрыве от советского прошлого, заново, как и маркетинг Адама Смита мы изучали заново. Полное перепрофилирование должно было быть. Сколько это должно было бы занять времени? Ну, года два-три. Где-то к середине 90-х годов, поскольку Россия появилась на исторической арене как новая страна. Вот через два-три года, по мере копирования либеральных учебников по экономике, маркетингу, выхода книги Карла Поппера «Открытое общество и его враги» — библии либерализма. И где-то к этому периоду, приблизительно к середине 90-х, у нас должны были сложиться эти две школы: реализм и либерализм.
Вот этого не происходит ни тогда, ни, что самое поразительное, сейчас. Группа Иванова пишет с реалистских позиций, а группа Петрова — с либеральных. Сразу десяток имен, в МГИМО, например и где-то еще, в МГУ или МГГУ, или в Высшей школе, структурируются две эти модели и начинают оформляться. Ничего подобного.
Я участвовал в дебатах где-то полгода назад, на одном из каналов, с Порхалиной. Есть такая женщина, специалист по международным отношениям от России в ООН, очень уважаемый человек. Когда я сказал: «А как же Моргентау?», — она сказала, что такого не существует. «Есть мы, вот я, Порхалина, а остальные фашисты. Вот, всё. Больше никого нет». Порхалина против фашизма. Приблизительно так же: Венедиктов — против фашизма.
У нас, получается, если убрать эмоциональный и персоналистский момент, что сложилось? Рассматриваем по модулю, с чисто научной точки зрения.
У нас сложилась школа либералов в международной политике. То есть в России в международных отношениях доминирует парадигма, которая называется либеральной и которая рассматривается как догма, по сути дела, вставшая на место советской социалистической догмы. С точки зрения либеральной парадигмы все те, кто не является либералами — это особый случай, это не в Америке, где все те, кто не является либералами, скорее всего, являются реалистами. То есть, если ты не либерал, то ты, скорее всего, реалист, хотя, может быть (меньше вероятность), и неомарксист; ну и в принципе, если ты такой вот молодец, то ты постпозитивист. Все.
Здесь же возникла другая ситуация. Есть либералы, которые называют себя не либералами, а просто международниками. То есть, понятие «либерал» совпало с понятием «международник». И противниками международников стали фашисты. Картина абсолютно искаженная. Естественно, что если либералы — это международники, а нелибералы — это не международники, а фашисты, то разговор и дебаты в нашем обществе относительно модели международных отношений приобретают заведомо искаженный характер. То есть, международники против фашистов. Дальше еще: хорошие люди против плохих. На стороне хороших людей знания, которые совпадают с либеральной парадигмой международных отношений, ну а со стороны плохих — маньяк, газовая камера, ГУЛАГ и безобразия. Вот приблизительно как до сих пор обсуждается эта тема.
Признанные специалисты в российских международных отношениях считают абсолютно невозможным, ненужным, недопустимым никакой реализм, никакого Моргентау, никакого Карра, никакого Спикмана; просто этого не существует. Есть только теория международных отношений в чистом виде, которая представляет собой либерализм. Это в науке.
А в политике, конечно, не так. Потому что в политике происходят очень интересные процессы. С середины девяностых годов, после министра Козырева, который был убежденным либералом (каждый министр может быть либералом, может быть реалистом, если он ученый), приходит министр-реалист — Евгений Максимович Примаков. Он меняет доктрину Козырева, которая была в международной политике России классическим либерализмом. То есть, идея была такая: во имя мира надо отказаться от всех национальных интересов. Потому что главная задача — это мир. Мир с кем? С демократическими обществами. Демократии друг с другом не воюют. Соответственно, Россия распиливает ракеты как можно быстрее, и войны не будет. Распилил ракету и, значит, стал демократией. А демократии друг с другом не воюют, а зачем ракеты, раз мы демократия? И так далее.
Когда ему говорили: «А НАТО почему не распиливает ракеты?».
Он говорит: «А потому что мы не допилили все. Вот мы все допилим, и НАТО начнет. Когда они увидят, что мы беззащитны, они просто не будут больше вооружаться. Ведь демократии друг с другом не воюют? Логично?».
На самом деле абсолютно логично, совершенно логично. Это либеральная парадигма, она так и мыслит. И в нашей российской политике она имела политическое выражение в лице доктрины Козырева. Она имеет политических сторонников в лице либеральных партий, которые так и строят свои программы. Они имеют право? Конечно. И, в принципе, они имеют право захватить себе половину дискурса. И, соответственно, они имеют право институционализировать свою либеральную модель в теории международных отношений и отстаивать ее. Но единственное, на что они не имеют права, — выдавать либералов за все. Они должны выдавать с точки зрения научной логики этой дисциплины либералов за либералов, противостоящих реалистам.
