проторил тропу в буни — загробный мир, ибо «на свет будет много людей, негде им будет на земле жить». Хадо, возвращаясь из буни от сына через дыру — отверстие, «снял свою верхнюю кожаную одежду, поднял два камня и закрыл дыру одеждой и камнями»…
В другом рассказе старый Ахтанка связывает легенду о происхождении камней и петроглифов на них с нанайским богатырем, который «носил камни с места на место, чтобы показать людям свою силу. Поднимет богатырь камень — и остаются на камне отпечатки его пальцев. До сих пор в некоторых местах эти отпечатки видны — руки были огромные. Какой же тогда весь человек был?»
Василий Данилович Донкан интерпретировал появление петроглифов с точки зрения реалистически бытовой.
— Когда-то народ жил без солнца. Одинаково было что днем, что ночью. Богатырь был. Голова у него огнем светилась. Он дорогу освещал. Остальные все за ним ходили…
Академик А.П. Окладников, много лет изучающий петроглифы Нижнего Амура, предполагает, что неолитический человек изображал на камнях своих духов, которым поклонялся, и что, возможно, здесь, у этих камней, проходили культовые обряды и церемонии…
«Камень-лось» у Петропавловки. Лось, выбитый на камне у Сикачи — Аляна… Думается, это не случайное совпадение. Видимо, в данном случае поклонялись камню, так как считали, что в нем живет душа лося. По предположению А.П. Окладникова «образ лося тоже входит в сюжетную ткань представлений о смерти и возрождении. Лось — жертвенное животное, умирающее и воскресающее божество таежных племен» (идет ссылка на книгу академика А.П. Окладникова «Петроглифы Нижнего Амура» Л., 1971 г., стр. 109).
Однако фольклор далеко не единственная форма существования народной памяти.
Свой очерк я начала с известных всем слов — привычек, первосмысл которых стерся от долгого употребления. Но вокруг нас существует множество и предметов — привычек. Мы воспринимаем их однозначно, чаще всего — только утилитарно. Например, мы говорим, что серьги — это украшение. Какой, казалось бы, еще смысл можно вложить в это понятие? И тем не менее можно, если опять — таки попытаться выяснить происхождение обычая носить серьги.
В.Д. Донкан нарисовал мне сангаха — серьгу, которую раньше нанайские женщины продевали в крылья или хрящевую перегородку носа. На его рисунке серьга (делали ее обычно из серебра) завивалась в типичную и для петроглифов спираль. Уже одна эта аналогия могла вызвать предположение скорее о ритуальном, чем о декоративном происхождении украшения. Разговаривая с Марией Ойковной Ахтанка (ей сто два года), я обратила внимание, что в ее ушах красуется по две пары серёжек. И у дочерей Марии Ойковны Анны и Тоси в ушных мочках тоже проколото по две пары дырок.
В книге Е.А. Крейновича «Нивхгу» есть интересное толкование подобного обычая: «Безусловно, обряд этот возник очень давно, и смысл его был иным. Курчук рассказал мне, что когда родился (а до этого у его матери умерло несколько сыновей), ему в одном ухе прокололи много дырок, чтобы спасти его. Кельм же рассказал мне, что в древности мужчины — нивхги носили в одном ухе серьгу.
Если в ухе не сделать отверстия для серьги, то душа человека может навсегда погибнуть после смерти. (далее идет ссылка на книгу Е.А. Крейнович «Нивхгу», М., 1973 г, стр.348).
Примерно такая же схема существует и в отношении к национальным орнаментам народов Приамурья. В течение долгого времени узоры на халатах, на изделиях из бересты, черенках ложек и ножей рассматривались просто как выражение эстетической тяги человека к декору.
Мало того, некоторые этнографы вообще отказывали нанайцам в самобытности художественного языка, считая систему его образности заимствованной у соседей. Они полагали, что нанайцы механически переняли от китайцев дракона, петуха и прочие сюжеты анимистического орнамента. Аргументировалась эта точка зрения ссылкой на отсутствие образа дракона в мифах нанайцев, а также на то, что такая птица, как петух, им почти совсем неизвестна.
Этнографы, проповедовавшие эти взгляды, допускали ошибку прежде всего в гносеологии образной системы нанайского искусства. Они отыскивали аналогии образов в ближайшем бытовом прошлом нанайцев, тогда как природа их образной системы была заложена в иные, древнейшие времена. Неточно определяли эти этнографы и сам характер образов, усмотрев, например, в мифической птице кори помпезного китайского петуха. Сама психология народного творчества не допустила бы слепого, механического копирования образцов чужого искусства, ибо «в творчестве народа не может жить долгое время непонятное и неинтересное (в любом смысле) для него. Поэтому, чтобы объяснить долгую жизнь в народном творчестве таких образов, следует обратиться к изучению тех элементов народного сознания, которые сохранили, пускай в качестве пережитков, но древнейшие, по существу языческие представления, обычаи, поверья.
Первые советские исследователи древностей Приамурья (экспедиция археологов 1935 года) обнаружили, что темы и пластический язык неолитических петроглифов бытуют в современном прикладном искусстве нанайцев, ульчей, нивхгов и так далее.
Вышивка ли это на матерчатых нонах, кисете, или аппликация из рыбьей кожи на старинном халате, или просто узор на паду — сумочке для кремня, самый популярный мотив орнамента на любом изделии — личина. По определению А.П. Окладникова, личины антропоморфны, но «представляют собой изображения не лиц людей, а одетых на них когда-то реально существовавших масок — личин»…
Время, сохранив родство темы, существенно изменило ее пластическое решение. И не только потому, что изменился характер материала, на который наносились рисунки: от камня — к рыбьей коже, ткани, бересте, дереву. Петроглифы неолита обнажено, страстно интерпретировали идею, но с течением веков культовые верования древних подвергались своего рода «коррозии» — смысл многих обрядов и образов, если не забывался, то в какой-то степени менялся, корректировался. Так, например, исчез образ инициации.
Пластика изображения регистрирует все эти колебания. Летом 1973 года на берегу Амура возле Сикачи — Аляна была найдена подвеска из мягкого светлого металла. Овал подвески повторял овал лица. Но само «лицо» чрезвычайно напоминало личины петроглифов. В тоже время выписанность рисунка, плавная завершенность линий говорит о более спокойной смысловой нагрузке подвески в отличие от ее «родственников» — экспрессивных личин. Эта находка представляет один из промежуточных этапов между неолитом и современностью.
Сегодня та же тема решается иначе. Личины — маски на халатах, ножах, сумках, берестяных шкатулках не самоценны — они лишь составная часть разветвленного орнамента. Ритуальные образы оссимилированы декором. От обобщенности, страстности образа — символа к стилизованному, изощренному декору — такова эволюция древних представлений. Искусство вышивания, ребзьба по бересте свидетельствует об этом глубоком, медленном, многовековом процессе.
С этой точки зрения любопытно проследить эволюцию некоторых образов. наиболее популярных в искусстве мастеров Приамурья.
Реальная пластика колец змеи положила начало знаменитости «амурской спирали».
