Бог весть, почему Галина Степановна уродовала свои молодые и еще не лишенные способности функционировать губы отвратительно яркой старушечьей помадой. Задавая чайнику водяной корм, она на время обеда стирала помаду и одним этим улучшала внешний вид с семи до шести; зато прочие шесть оставались в безнадежной незыблемости. Вечная розовая кофта, вечная темная бесформенная юбка, которую уста не осмелятся поименовать миди, поскольку никакое это не миди, а просто старая юбка, утюгу не подруга; полусапожки светло-коричневой не в тон юбке кожи с металлическими квадратиками, которые должны что-то украсить, но уже неспособны выполнить эту работу, поскольку блестящее желтое покрытие с них в основном сошло, позорно обнажив матовый белый оригинал; коротко подстриженные (чтобы не возиться), иногда подсаленные и небрежно покинутые на голове волосы. Странно, странно, видеть, как женщина бредет по жизни, утратив интерес к своему пленительному саду, хотя кожа ее свежа, тело не расплылось и есть твердое десятилетие в резерве. Лишь глаза излучают женскую смерть. Не потому уродует Галина Степановна свои губки кошмарной кровоцветной замазкой, не потому она не желает подыскать замену сапогам-ветеранам, что нет у нее денег, времени или бытового мужества ходить по магазинам и выбирать, выбирать, выбирать… Просто путь ее окончен. В ее жизни уже было все, что положено: школа, работа, немного влюбленности, покладистый и почти непьющий муж, двое детей. Долг ее исполнен, осталось лишь детей поднять и научить жизни. Чтобы не забывались. Работать, конечно, приходится, но по нынешним временам, везде, знаете, ворье, а муж, Василий Васильевич, он такой беззащитный, такой нелепый и бестолковый, что где ему с такими пронырами заработать как следует.
Или, вернее, Галина Степановна уверена в том, что путь ее окончен, и нет на свете магии, которая победила бы самостоятельно наколдованную преждевременную старость.
Интуиция подсказывала Игорю, что через год или два у Галины Степановны будет нехорошо пахнуть изо рта, а может быть и от всего тела. Во всяком случае, уже сейчас она жевала правой половиной рта, стараясь не попасть колбасой, а особенно неподатливой хлебной корочкой на дуплистые зубы с другой стороны. Всяческие советы озаботиться-пломбами-а-то-будет-хуже она встречала пожатием плеч: какое мол там хождение по врачам, семейные мол дела недосуг.
Даже просто смотреть на Галину Степановну всегда было как-то заразно. Чем дольше смотришь, тем беспощаднее нарастает необоримое внутреннее утомление. Силы уходят, как кровь из раненого, который потерял сознание и до сих пор не найден санитарами.
Что уж тут такого омерзительного в неаккуратно одетом человеке, который рвет копченую колбасу правой половиной рта, а через год или два будет дурно пахнуть? Для подавляющего большинства современных людей ничего неприятного в подобном ландшафте нет. Лишь некоторые странные личности, вроде Игоря, выходят за дверь в самом начале зрелищного мероприятия. Кто объяснит, из-за чего они чувствуют в безвестных наборщицах мрачную невидимую силу, превращающую безвестных наборщиц чуть ли не в самых влиятельных лиц, главных законодателей, исполнителей и судей? Впрочем, и эти диковинно устроенные люди оформляют свой рывок в направлении отсутствия как медленный и нетревожный, желают приятного аппетита, стараются не вызвать у ближних подозрений в избыточной брезгливости. Ушел человек – и ушел, привык, стало быть, к общепиту…
13.00–14.00
Образ жизни, который вел Игорь, кое-что позволял и не менее того требовал. Позволялось истратить на обед 80-160 рублей. Не позволялось истратить 200 рублей, ресторанчик, даже самый дешевый, отпадал. Требовалось не носить на работу баночек со снедью из дому; компьютер будет морщиться, морщиться от такого плебейского соседства, вся кристальная зона пропахнет кухонными испражнениями. Или вот еще, столовский вариант: есть такое заведение через квартал, изрезанный пластик столов, густо хлорированный линолеум, курица с душком, какая-то тотальная липкость, липнет даже побелка со стен в коридорчике, дверь в кухонный цех вечно распахнута, и оттуда, как из верхних кругов преисподней, веет горячим влажным муссоном в мозаиках металлических грохотов. Восемь. Господи, спаси и сохрани. Оставалось кафе. Дорогое столичное кафе, лучше всего, что-то вроде погребка, трудолюбиво извлеченного из прежнего сырого полуподвала (тоже своего рода магия: помещение боится одичать, пока в нем живут люди – накажут!).
Нашлось такое в пяти кварталах. Три. На грани. Но уже то замечательно, что в пяти кварталах расцветает подобное три. Стены отделаны каким-то пенородным материалом, производящим льдистое впечатление. Недешево, конечно. Чистые прозрачные занавески. Прилавок – полированное дерево в бронзоватых металлических панелях, тоже недешево, но дээспэ – это так ужасно, уже через несколько месяцев незыблемые, казалось, плоскости плакали бы десятками подгнивающих ранок. Столы с белыми скатертями-невестами, предлагавшими каждому посетителю без трудов приобрести их непорочность. Утюг, как видно, регулярно дефлорировал невестушек, пятна человеческой жизнедеятельности, если и бывали, жались в с стыдливом испуге к углам, не веря в собственный долгий век. Все кафе – от занавесок до скатертей – застыло в ритуальном поклоне гостеприимства и лепетало, лепетало приглушенным контральто безупречно-скромной горожанки: приветим мы вас, приветим-приветим-приветим, будем привечать. Три здесь набиралось по мелочам. Например, пять предметов чеканки местного искусника на темы языческого славянства (или славянского язычества); тьфу, пропасть, как сверкали чеканки эти, если их как следует начистить, какой добротный старый металл! По искуснику плакал электрический стул или его более древний аналог – молния искаженнообразного Перуна. Игорь в течение недели искал такое место, где не видно ни одной чеканки; все вспоминались ему инструкции как создавать японские сады камней: один да не будет виден. Как близко! Да не будет видна ни одна. Пол, тут уж ничего не поделаешь, в духе подъездов и казарм: серые каменные плиты с беляшками, которые выделяются на общем фоне подобно жиринкам на кружке совершенно несвежей колбасы. Некий мерзавец, вероятно, в порыве пьяного восторга пнул ботинком стойку бара (то есть прилавок в его облагороженном именовании) и оставил несмываемый позор черной полоски. Игорь искренне надеялся, что нанося удар, гипотетический пьяница сломал о возмущенное дерево хотя бы один палец.
Хозяин кафе проявил удивительную мудрость – главным лозунгом его кухни было: не портить продукты. На уровне маленького погребка баловать посетителей убийственными деликатесами оказывалось совершенно нерентабельно. С другой стороны, все в истории человечества попытки заменить деликатес ловкой подделкой неизменно вызывали у посетителей изжогу. Поэтому основные усилия местного шеф-овара сводились к сохранению естественного вкуса: мясо должно оставаться мясом, а рыба – рыбой. В меню стояло: жареная свинина, паровая рыба (такая-то) и т. д. Никаких котлет, жульенов, галантинов: все равно как надо не получится. Исключение было сделано лишь для салата оливье, но тут уж никуда не денешься: фаянсовую тару с квадратным раструбом и горкой салата оливье внутри правильно было бы сделать гербом Российской федерации. Не есть герб – сродни государственной измене.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
