Усилиями законных монастырь понемногу одевался в прежние богатые одежды, а маковки главного собора даже покрыли сусальным золотом.
Прежде игумен видел Герасима в мирской одежде, подчас совсем далекой от официальных норм. В дорогу Герасим одевался просто, не гнушался обыкновенными джинсами и кроссовками. И сейчас Святому интересно было узнать, а сумеет ли признать его отец Яков в монашеском платье.
Святой сошел на знакомой станции. Отсюда, если пешком, до монастыря часа полтора. Недалеко небольшой городишко, где самая ходовая специальность лесоруб. Девки здесь маялись от безделья и едва ли не колоннами выстраивались у трассы в надежде подзаработать на кусок хлеба. Несколько девиц промышляло и на вокзале. Их было заметно издалека по вызывающим нарядам и яркой косметике. И лесорубы, соскучившиеся по женскому участию, направлялись к ним, как корабли на свет маяка.
Святой едва сошел на перрон, как к нему подскочила девица лет двадцати пяти и, одним взглядом определив в нем денежного клиента, слегка гнусаво протянула:
– Молодой человек, сигареткой не угостите?
Девушку можно было бы назвать симпатичной, если бы не румяна, безвкусно размазанные по широким скулам, а толстый слой белил делал ее лицо похожим на гипсовую маску.
– Отчего же не угостить? – охотно отозвался Герасим. – Только мне переодеться нужно… чтобы потом предаться всем возможным удовольствиям, – и многозначительно улыбнулся.
– Какой вы интересный, мужчина, – девушка кокетливо махнула рукой, голос ее при этом сделался совсем гнусавым, как будто бы ее мгновенно продуло всеми северными ветрами сразу. – Вы и так очень хороши.
– Мне этого мало, я хочу выглядеть неотразимым, – усмехнулся Святой.
– Ну, тогда вам нужно в мужскую комнату, она во-он в том конце здания.
– Спасибо. – Герасим направился в указанном направлении.
– Я буду тебя ждать, – пообещала женщина.
– Непременно, – серьезно ответил Герасим, – нам будет о чем поговорить.
Святой прошел в туалет. Он внимательно оценил себя в зеркале. В добротном джинсовом костюме, с короткой ухоженной бородкой, он больше напоминал фраера при делах, чем законного. Он не мог назвать себя красавцем, но что-то в нем было такое, отчего женщины липли к нему. Возможно, одних подкупала в нем мужественная внешность, других – вера в щедрое вознаграждение за доставленное удовольствие. Не далее как вчерашним вечером в его купе заглянула разбитная проводница с бутылкой водки. Как потом выяснилось, под служебным халатиком у нее не оказалось нижнего белья, что весьма облегчило процедуру раздевания.
Святой не без улыбки подумал о том, какое впечатление произведет на провинциальную путану его облачение. В его просторной спортивной сумке лежала ряса монаха. Обрядившись в нее, Святой вдруг испытал странное состояние – будто он вернулся домой после долгой разлуки.
Подхватив сумку, он еще раз подошел к зеркалу. Чернец с дорожной сумкой ядовито-оранжевого цвета представлял собой странное зрелище. Надо было бы подумать об этом пораньше. «А впрочем, какая разница! – в сердцах махнул рукой Герасим. – Каких только чудаков сейчас не встретишь на российских дорогах».
Открыв дверь, Герасим с достоинством, присущим служителям церкви, вышел в зал. Девица с алым ртом терпеливо поджидала его неподалеку. Она восторженно обернулась на звук отворяемой двери, но, заметив выходящего монаха, изменилась в лице.
– Может быть, покаяться хочешь, дочь моя? – безо всякого юродства произнес Герасим, подходя ближе.
– Мать честная, да ты никак ли монах! – ахнула девица, отступая.
– Отпускаю тебе грехи, дочь моя, – Герасим трижды перекрестил заблудшую и под удивленными взглядами немногих свидетелей покинул вокзал.
* * *
Отец Яков встретил Герасима приветливо. Долго расспрашивал про старого Гурьяна, сочувствующе кивал, когда Святой поведал о многочисленных недугах чернеца, ненавязчиво упомянул о собственном ревматизме и ломоте в суставах. А на вопрос вежливости, как обстоят дела в монастыре, игумен не без гордости отвечал, что восстановлен иконостас в соборе Успения и отлит колокол на главную звонницу.
Святому показалось странным, что настоятель ничего не знает о недавнем нападении на их монастырь, но рассказывать об этом не стал, жалея старика. Вчера из монастыря ему пришла весточка, что отец Гурьян находится в госпитале и, кажется, дело у него идет на поправку.
Герасим мучился вопросом, узнал ли отец Яков в скромном чернеце раскованного вора, каким он был всего десяток лет назад, щедро жаловавшего монастырю сотни тысяч долларов.
Но взгляд настоятеля был смиренным и не выражал ничего, что свидетельствовало бы о догадке.
Скорее всего не признал – уж слишком большая пропасть была между мирским обличьем Герасима и его нынешним обликом.
– А еще отец Гурьян попросил помолиться у святых мощей, – неторопливо говорил Герасим. – Говорил, будто виделся ему накануне сон, как святой Пантелеймон в ворота нашего монастыря постучался. Уж и не знаем, к чему бы это, а только добрая молитва никогда не повредит, – заключил он.
– Что ж, – бодро поднялся настоятель, – не буду мешать. Дорогу-то знаешь, брат?
– Найду я дорогу, приходилось бывать, – скромно отозвался Святой.
Низенькая дверь прикрывала туннель, уводящий в самую сердцевину горы. Прежде чем проникнуть в пещеру, нужно было полсотни метров пройти в три погибели, только потом взгляду представала картина, достойная восхищения. Огромная полость, достигавшая в высоту двух десятков метров, была залита светом факелов. У стен перед иконами, смиренно, словно солдаты в карауле, денно и нощно били поклоны монахи, не прекращая чтения молитв ни на минуту. И их песнопения под высокими сводами пещеры каждому вошедшему казались едва ли не голосами ангелов. Смешался поначалу и Герасим, но, попривыкнув и сотворив про себя молитву, распрямился и осмотрелся по сторонам. От самого пола и чуть ли не до свода пещеры виднелись глубокие ниши, на которых во множестве лежали домовины с мощами святых, праведников и просто обыкновенных монахов. Сколько же их здесь?! Две сотни? Три? Или, может быть, целая тысяча? Точного ответа дать не мог никто. Ибо хоронить в пещерах начали задолго до основания монастыря, когда Печору облюбовали для себя первые пустынники. Сотня лет понадобилась на то, чтобы заполнить мощами праведников главный зал пещеры, где почетное место занимала домовина устроителя монастыря – святого Макария.
Зал, где законные хоронили своих усопших, был поменьше центрального и находился почти в конце пещеры, куда можно было пройти по длинному коридору. Герасим ходил здесь не однажды и помнил едва ли не каждую пометку на стенах, оставленную многими поколениями богобоязненных монахов. В основном рисовали рыбу, что символизировала Иисуса Христа. После поворота, узкий, почти щелевидный проход открывается залом, освещенным несколькими десятками факелов. По настоянию законных в этой половине пещеры служба не прекращалась ни на один день, за что из общака в копилку монастыря сбрасывалась солидная копейка.
С каждым шагом Святой ощущал все большее волнение, и, когда в проход брызнул колеблющийся свет из зала, он понял, что нужно остановиться и успокоиться. Монаху полагалось не только ходить без спешки, но и не выражать открыто свои чувства. Что, интересно, подумают чернецы, читающие молитвы, когда увидят взволнованного собрата.
Успокоившись, Святой вошел в зал. Взгляд его невольно обратился в дальний угол пещеры – когда-то он выкупил это место для себя. И сейчас оно зияло пустотой, как и многие столетия подряд, терпеливо дожидаясь хозяина.
У невысокого налоя стоял монах и молился вполголоса. Заметив вошедшего, он тихо ушел, уступая ему место: разговор с мертвыми дело интимное, кто знает, с какой просьбой он может обратиться к заступникам божьим.
Святой поблагодарил, прикрыв глаза.
Правая сторона зала почти полностью была заставлена домовинами. Первое захоронение было произведено десять лет назад, и в гробу, у самого входа, спокойненько отдыхал гроза московских бандитов, вор со зловещим погонялом – Разбойник. Прожить ему довелось неполных тридцать восемь лет, напоследок приняв в грудь половину обоймы из «АКМ». В усыпальнице лежал он смирненько, сложив руки на груди, а у его изголовья коптила старинная лампадка, струя тоненькую ниточку копоти под самый потолок.
Его соседом совершенно случайно сделался вор с погонялом Старый. Свою кликуху он получил не за преклонный возраст (он едва преодолел сорокалетнюю планку), а за мудрость в речах, свойственную разве что большим мыслителям. Да и фамилия у него была соответствующая – Старков.
При жизни они не очень почитали друг друга. А здесь, поди ж ты, лежат рядышком, едва ли не локоть в локоть, и совсем не возражают против такого соседства.
